Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Культурно и родственно (через жену-католичку) Ростопчин был связан с той европеизированной средой русской знати, в которой идеи католицизма и космополитизма причудливо переплетались с поисками национальных корней, и душой которой был сардинский посланник в России Жозеф де Местр [62]. Именно в этой среде осенью 1811 г. «созрел заговор против Сперанского» [Шебунин, 1937, с. 599]. И если католические идеи Ростопчина не очень вдохновляли, то в своей ненависти к европейскому либерализму он ничуть не уступал Жозефу де Местру, а в отвращении к галломании едва ли не превосходил самого А.C. Шишкова.

Государственная идея, по мнению Ростопчина, должна питаться не зыбкими европейскими истоками, а основываться на прочном народном фундаменте. Поэтому не европеизированное дворянство, а русский народ, контролируемый властью, в союзе с императором способен одержать победу над внешним врагом. Ростопчин всячески старался преуменьшить роль дворянства в победе над Наполеоном в пользу царя и народа. Нарышкина явно со слов отца писала: «Александр и его народ исполнили свою благородную миссию, но дворянство проявило себя не на уровне задачи, поставленной перед ним Провидением. Только оно имело бесстыдство, руководствуясь ничтожными личными интересами, чернить и клеймить тот пылкий патриотизм, который подготовил московским пожаром гибель французской армии» [Narishkine, 1912, р. 120]. Но главную роль спасителя отчества Ростопчин отводил себе. В письме к царю от 2 декабря 1812 г. он прямо писал: «Я… спас Империю» [Ростопчин, 1892, с. 562]. Было ли это дерзкое бахвальство, эпатирующее двор, или же за этим стояли пусть субъективные, но в то же время вполне искрение представления о характере войны 1812 г. и о своей роли в ней?

Думается, что Ростопчин в данном случае вполне искренен. Во время войны он был третий человек в стране после царя и главнокомандующего М.И. Кутузова. Д.П. Рунич даже уравнивает его по полномочиям с Кутузовым: «Он был переименован из отставного действительного тайного советника в генерал-от-инфантерии, назначен московским генерал-губернатором и облечен такою же властью, какую имел главнокомандующий действующей армии» [Рунич, 1901, с. 598]. Два обстоятельства позволили Ростопчину считать себя спасителем отечества. Во‑первых, он был уверен, что благодаря его умению обращаться с народом в стране не началась новая пугачевщина. Опасения на этот счет среди дворянства были широко распространены [Семевский, 1912, с. 74–79]. Во‑вторых, роль Александра I в 1812 г. свелась, по сути дела, к тому, что он упорно не желал заключать мир с Наполеоном, и в этом Ростопчин вполне мог считать себя одним из тех, кто если и не оказал прямого влияния на царя, то, во всяком случае, послужил ему опорой. «О мире ни слова, – писал он царю через две недели после оставления Москвы, – то было бы смертным приговором для нас и для вас» [Ростопчин, 1892, с. 539].

Главным конкурентом Ростопчина на роль народного вождя, поднявшего всю нацию на борьбу с неприятелем, был М.И. Кутузов. До своего назначения на должность главнокомандующего 8 августа 1812 г. Кутузов не пользовался ни особым уважением среди военных, ни любовью среди народа. Его известность не превосходила известности многих других высших военных сановников империи. Даже удачно заключенный им Бухарестский мир с Турцией в мае 1812 г. лишь частично смыл с него печать неудачника, лежавшую со времен Аустерлица [Троицкий, 2002].

Мнение о незадачливости Кутузова как полководца, видимо, было широко распространено в окружении Наполеона и во многом питалось отголосками мнений о нем русских военачальников. Так, по воспоминаниям А. Коленкура, Наполеон был уверен, что «Кутузов… даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву» [Коленкур, 1991, с. 121]. Фрейлина обеих императриц графиня София Тизенгаузен (в замужестве Шуазель-Гуфье) передает слова, сказанные ей секретарем Наполеона герцогом Бассано после получения известия о назначении Кутузова главнокомандующим: «Надо надеяться, что мы вскоре заключим мир, ибо г. Кутузов имеет талант проигрывать битвы». Но тут же мемуаристка комментирует эту фразу: «Политику, по-видимому, не принимали в расчет, а между тем разве не она помогает одерживать победы?» [Шуазель-Гуфье, 1999, с. 285]. Шуазель-Гуфье права: назначение Кутузова имело скорее политический, чем военный смысл. В первую очередь необходимо было успокоить общественное мнение, недовольное затянувшимся отступлением русских войск и питаемое слухами об измене в Главной квартире. Резонанс, произведенный в обществе назначением Кутузова, был намного сильнее, чем следовало бы ожидать, учитывая его сравнительно невысокую популярность до назначения. Гораздо проще объяснить весьма сдержанную реакцию на это назначение со стороны высшего командования, чем тот восторг, которое оно вызвало в солдатской и офицерской среде. По воспоминаниям Н.Н. Муравьева-Карского, «известие сие всех порадовало не меньше выигранного сражения. Радость изображалась на лицах всех и каждого» [Муравьев-Карский, 1885, с. 244]. Даже Ростопчин, еще не предполагая, как сильно изменится его мнение о Кутузове, 13 августа 1812 г. писал А.Д. Балашову: «Все состояния обрадованы поручением князю Кутузову главного начальства над всеми войсками, и единое желание, чтоб он скорее принял оное на месте» [Дубровин, 1882, с. 94] [63]. Н.К. Шильдер описывает поездку Кутузова к войскам как триумфальное шествие: «11‑го (23‑го) августа, в воскресенье, князь Кутузов выехал из Петербурга в армию. Народ толпился по улицам и провожал полководца пожеланиями счастливого пути и восклицал: “Спаси нас, побей супостата!”…Дальнейший переезд его к армии имел вид непрерывного торжественного шествия; жители городов и селений стекались на дорогу, по которой он был должен проехать; многие приветствуя его, становились на колени. Вряд ли кто, отправляясь на поле брани, был сопровождаем более усердными благословениями» [Шильдер, 1897–1898, т. 3, с. 99].