Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Обо всем этом вспоминать не принято — как и о том, что, при всей неустроенности быта ВСЭ, пыточные застенки имелись в ней повсюду. Завёл его и Писарев в Охотске, так что Берингу приходилось освобождать истязуемых военной силой. Он заступался и за осужденных, а однажды не дал пороть кнутом женщину (уже поротую плетьми), за что Писарев тоже послал донос (и всё же отправил её, не смея теперь пороть сам, на порку в Иркутск). К сожалению, Беринг, используя рабочую силу местных жителей, тоже бывал весьма жесток.

Но Беринг вскоре отплыл, а затем погиб, не получив ни при жизни, ни позже, никаких наград, а Писарева Елизавета вернула в Петербург, возвратила ему все чины и награды, включая имение с крестьянами, полученное за «Суздальское дело» и за истязания царевича (см. Очерк 3). Радует лишь то, что Антон Девиер (о нём см. примеч. 3 к Прилож. 1)тоже был возвращён и обласкан.

Не пишут и о том, что матросов и солдат экспедиции, изможденных и полуживых, часто пороли кошками, пуская плеть в ход в самых, казалось бы, невозможных условиях. Так, Харитон Лаптев, сразу после гибели «Якуцка», приказал жестоко выпороть (прямо на льду) тех, кто роптал (кому было всё равно, где и как погибнуть) [122] Отсюда началось расхождение бравурной и правдивой традиций описания ВСЭ: А. П. Соколов прямо выступил против анонима (о нём см. выше), у которого «для красоты слога сказано, будто „многие умерли, а оставшиеся сохранили бодрость с твердостью, и без роптания перенесли свое несчастие“» [Соколов, 1851, с. 305] По Троицкому [1982, с. 29], порка была лишь одна — не на льду и не на зимовке, а между ними. . Полагаю, он понимал, что рискует повторить судьбу Ласениуса или Прончищева, но он смог положиться на горстку послушных исполнителей и победил. Надолго ли? Поначалу обошлось.

В начале 1740 года зимовка шла гладко. «Случался однакоже ропот в команде — слышались от некоторых нижних чинов „нерегулярный и неистовыя слова“, смирявшиеся кошками» [Соколов, 1851, с. 302]. На льду Лаптев лютовал от безвыходности, и в этом его легко понять, но жестокость, как видим, перешла у него в норму. Измученных людей надо было поддержать душевно, но он их порол, притом лишь за слова. Слова, кстати, должны были содержать долю горькой правды (см. Прилож. 8),а он не нашел, чем, ответить, кроме порки.

«Лаптев отлично умел пользоваться своими подчиненными: он добился всего, чего можно было требовать, без пощады христианам и нехристям» —

писал Миддендорф в 1843 году, почитав его ежедневные записи [123] Не путать с его «Записками», составленными в Петербурге; опубликованный их текст [Лаптев] вполне безобиден. . Данные слова смогли увидеть свет только в 1860 году, при Александре II, причём слова: «без пощады христианам и нехристям» наводят на размышления (см. Прилож. 9).

Позже Миддендорф добавил, что «все чины каждой части этой многосложной экспедиции поступали так же», и вот пример. Лейтенант Степан Малыгин был прекрасным моряком, он сумел пройти из Баренцева моря в Обь, чего прежние лейтенанты не смогли, но был столь жесток, что унтер-офицеры написали на него в 1738 году рапорт. Зная нравы наверху, они обвинили его сразу как в жестокости к ним и команде, так и в притеснении местных жителей и присвоении казённых сумм. Но и Малыгин знал нравы не хуже. При разбирательстве жалобы он отрицал лихоимство и притеснения, а свою жестокость признал, притом весьма цинично [Соколов, 1851, с. 273]:

«И оные штрафы не чрезвычайны и не безвинны, и не на всякий час к смерти».

Наказан не был, получил в командование фрегат, умер капитан-командором.

Так что основания для ссор и прямой вражды были у многих, тогда как веры в сочувствие и, тем более, в честный суд не было, надо полагать, ни у кого. И если мне скажут, что виновата петровская эпоха с её нравами, что в писаревской Академии иному не учили, отвечу: да, но брать пример можно было в то время не только с Писарева и Шпанберга, но также и с Чирикова, и Овцына.

Многие из командиров ДКО вызывают изумление силой своего духа (особенно братья Лаптевы и Челюскин), но лишь один из командиров вызвал у меня как изумление, так и большую симпатию — это лейтенант Дмитрий Овцын (кстати, любимец Беринга). Дело своё он тоже делал блестяще, но не был ни жесток, ни равнодушен к чужим бедам. И надо же было именно ему тяжко и безвинно пострадать от власти.

Зимуя в Берёзове, знаменитом месте политической ссылки, он стал общаться с опасным ссыльным Иваном Долгоруким, а главное, вступился за честь «государевой невесты», несчастной Екатерины Долгорукой (ее жених, юный царь Пётр II, умер перед свадьбой, а «разрушенную невесту», как водится, сослали) от грубых посягательств. Посягавший подал донос, повлекший арест её родственников и самого Овцына, затем пытки и казни (см. Прилож. 6).