Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Шквал с норд-оста волну гонит острую, с гребнем. Лизнула она пеной левые уключины, мужиков окатила, особо досталось лейтенанту на кормовой банке. Ноги в воде, ещё пара таких волн, и конец. Как выбрались? Чудом.

С Беннета взял тогда лейтенант курс на зюйд — не на мыс Высокий, где склад с бельём и провизией, а на мыс Плоский, чтобы в пролив не затянуло. Ой как правы были те, в Петербурге: забито льдами море — беда, нету льдов — беда ещё худшая. Вдоль волны нельзя, зальёт и опрокинет, поперёк нельзя тоже: коль подкинет волна, осушит сразу корму и нос, лопнет, того гляди, корпус, узкий, как сигара. Вельбот, whale-boat, китовая лодка (длинная, узкая, за китом гнаться), за то и взяли, что ход лёгок, а вот теперь — на!

Потому режет форштевень волну косо, и левый борт с каждой волной ростом меряется. Вроде приноровились, а тут шквал. Полнеба за волной скрылось, а на гребне-то — ух! Форштевень зарылся, ахтерштевень со щуплым лейтенантом — ввысь, к тучам. И бац вниз. Значит, ещё не утопли (не зря в брезент нос упрятали). А руки при деле, с рулевым веслом, и ничего не стоит за борт вылететь. Мужики выгребают (бородищи кудлатые да глаза круглые) — не оседлаем волну, вторая волна накроет. Выгребли. И корпус не лопнул, когда на гребень вышли. Везёт.

Покатился вельбот с волны наискось, словно детские санки с горки — необыкновенно приятно. Да, но впереди-то волна фонтаном бьёт вверх о ледяное поле. Вот-вот фонтан будет уже из щепок. От нас щепки будут. Но нет, вон канал ледовый, правь туда, лейтенант! Правь, правь левее, ещё левее, левее, да сам вон не вылети. Уф, вошли, смогли, волна бьёт рядом об лёд последним фонтаном. Везёт чертовски.

В канале уж без волны, но сужает его норд-ост катастрофически. Выпрыгнули на льдину, вытянули вельбот, лёд под килем трещит, тащим его от ломкого края, снег глаза лепит. Вытянули, отдышались, жарко. А пока ящик достали, пока на корявом льду выровняли, пока примус от ветра отгородили палаткой, как зонтом, пока спирт на полочке поджечь еле сумели, спички в мёрзлых пальцах ломая, — вихрь всех насквозь проел. Завыл примус, наконец-то. Мокрые и продрогшие, на ветру чаем рот обжигаем.

Зато назавтра прямо к мысу Вознесения вышли, это ещё лучше, чем хотели, чем к Плоскому. Снова везёт необыкновенно, только следов барона нет. Его вознесенье там, средь моря, видать, свершилось. А нам везло. Может, и сейчас повезёт? Барон вот умоляет признать независимость финнов, а Совет Верховного правителя, наоборот, категорически против. Обещали финны пойти в таком случае на Петроград, в помощь генералу Юденичу, и тогда уж точно (твердит барон) большевикам не до Колчака будет. Тогда, говорит, отобьёмся. Так-то оно так, но чья тогда в столице империи власть окажется? Кто кому подчинится?

И без того уж союзники требуют, чтобы Верховный правитель им подчинялся. Пришлось ответить твёрдо: «Чтобы после удачи правительство стало прочно, надо, чтобы во время борьбы командование было русским». Уступили, пока.

Вот и сейчас — чем требовать невозможного, пусть союзники сами скажут и финнам, и этим эстонцам: хотите от Запада снабжаться? Хотите гарантий своей безопасности от красной угрозы? Тогда никаких перемирий с красными, никаких препон белым войскам генерала Юденича, идущим на Петроград! Пусть большевики не смогут перебрасывать свои войска с западного фронта на восточный, и тогда мы сможем победить. Мы — это Россия, единая и неделимая.

Нельзя отдавать мостик русского корабля невесть кому.

Надо быть самому на мостике до конца, и если беда неминуема, уходить в волны вместе с кормовым флагом, как ушёл незабвенный Макаров. Степан Осипыч, вице-адмирал.

Курс — спасение России. Дождёмся зимы, форсируем Каму и Волгу по льду, и взрыв мостов больше не спасёт большевиков. А там уж подымется народ, ими измученный, и красные побегут. Да, побегут. Ура, выгребем. Ура.

Вы с докладом, барон? Прошу!

Прошу, Алексей Павлович.

Жизнь неумолимо текла иначе, отражаясь на другой карте, висевшей на другой стене кабинета. На той, где флажками был показан фронт, а красными кружками — очаги восстаний. Каждый день дежурный снимал одни (подавлены), накалывая другие. И перевешивал флажки — причём только направо, на восток, к Омску.

Нам из нашего сегодня интересно узнать: а что думал сам адмирал, пока его фронт неумолимо наползал на Омск? Это он ярко обрисовал в письме Софье Фёдоровне, уже перебравшейся тогда с сыном из Севастополя через Бухарест в Париж. А именно, 15 октября, в день наивысшего успеха войск Юденича и неудачи последнего крупного боя колчаковцев (у реки Тобол), он писал жене, «дорогой Соничке»: