Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Весь день норд-вест крутил позёмку, к вечеру стихло и вызвездило. К морозу. Кончается пятница, ждать минимум до среды. Надо запереться в номере и готовить доклад в Географическом обществе, он во вторник. Но стук в дверь — зовут к телефону. Из музея спрашивают: нужен ли господину докладчику волшебный фонарь. Нет, все фотографии отосланы в Петербург. Нужна лишь карта Арктики. Ещё лучше — Сибирского моря.

Только сел за стол, снова стук. Соня.

— Саша, я взяла на «Тёщу».

— На какую тёщу?

— «Вверх дном». Через час начало. Одевайся, и пойдем.

— Ну что ж, тёща так тёща. Пошли.

Чтобы не думать.

Поздним вечером, едва снял шинель и разложил бумаги, стук. Отцу не терпится обсудить с сыном-моряком последние телеграммы из Порт-Артура. Старик уверен — наши, конечно же, победят японцев. За беседой сын накурился до одури. Как тогда с бароном Толлем в палатке, в пургу майскую.

Давно пора спать. Началась суббота — до среды четыре дня, от неё до отъезда шесть. И доклад надо сделать и дела сдать. А как же Соня? Что она сейчас думает?

Едва среди ночи заснул, стук в дверь. Ну что там ещё? Кому среди ночи…

Заспанный швейцар, за ним посыльный в тулупе (на усах тает иней) тянет из-за пазухи пакет. Колчак, запахнув халат, включает свет.

— Извольте извинить, ваше благородие, срочная телеграмма, из Петербурга.

Тёплый сургуч летит на коврик. Орлёный бланк правительственной телеграммы.

На подлинном собственной Его Императорского Высочества рукой начертано: Разрешаю Константин.

Заверенная подпись. [223] Любезно сообщено мне архивистом С. В. Дроковым

Да-а, Валентин Львович не потерял и получаса, а великий князь был в молодости моряком и в зрелости — поэтом.

Начальник, нет ли, но противиться воле Великого Князя архиерей, конечно же, не может. Получив в канцелярии владыки долгожданную бумагу, Александр и София в первый раз идут по городу беспечно. В кондитерской Ходкевича отведали кофе с его известными местным гурманам шафранными булочками, а в Михайло-Архангельской быстро всё уладили. Отец Измаил снова источал благодушие и напутствовал нараспев: оба брачующихся да благоволят до венчания причаститься святых тайн.

В гостинице их ждут. Порадовали Агафью Устиновну, хозяйку — будет снят ресторан, порадовали Бегичева, любителя застолий: быть ему шафером. Огорчился зашедший прощаться Железников: ему доверил лейтенант доставить в Питер четверых поморов и грузы экспедиции.

— Да, Василий, — сказал Колчак с улыбкой, — не довелось тебе рассказать про свой подвиг, про зелёненькую. Он, Соничка, как выпьет, всегда вспоминает про визит государя императора. Его величество перед нашим отплытием из Петербурга посетил «Зарю» и, прощаясь, подарил по три рубля всей команде, чтобы каждый купил по золотому крестику. Вот они и вернулись на борт под утро, без денег, без крестиков и, сама понимаешь, в каком виде.

— Обижать изволите, ваше благородие, — Железников беззлобно глядит из-под нависших бровей детски-голубым взором. — У нас завсегда свои найдутся на шкалик.

— На шкалик! Коломейцев тогда в ярости был, хотел наказать по всей строгости, но барон Толль не позволил. Хоть и был противником пития, царствие ему небесное.

Все перекрестились.

Затем вдвоём с Соней пошли на Казарминскую, оповестить господ поручителей. Весело идут меж грязных ледяных колдобин, держась за руки. На углу Амурской и Арсенальной — Общественное собрание, у входа афиша:

5 марта. Демонстрирование стереоскопических видов Японии.

— Пойдем? — спросил он беззаботно.

— Ты что, Саша? У нас же свадьба.

Рассмеялись весело. Невдомёк им, что Японию увидит только он один и слишком скоро — как пленный. А нам из нашего сегодня ой как странно видеть, что смеются они на углу улиц Ленина и Троцкого.

Ясный мартовский день угасает, и у дома генерал-губернатора вспыхнули уже дуговые электрические фонари. Колчак идёт по набережной заснеженной Ангары из штаба округа к Отделу. За год, что он тут не был, дом явно не дождался ремонта. Ретирада во дворе, и в тот раз уже полная, теперь — до краёв ямы, и дощатый домик накренился, словно тонущее судно. То ли дело на «Заре» гальюн зимний был — крепкая кабинка на выстрелах, то есть на брусьях, концами за борт выдвинутых.

В вестибюле полумрак. Швейцар в поношеном форменном сюртуке встречает спокойной улыбкой и предупреждает, что в зале прохладно. Но лейтенант беззаботно (нам ли привыкать) кинул ему на руки чёрную шинель с белым шарфом и, чуть придерживая кортик, чинно подымается по ступенькам.