Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Наконец, Ермолов прикидывал еще не использованные возможности своего влияния, когда намекал персиянам, что происходит (через своего пращура Арслана) от Чингисхана: «Нередко рассуждая с ними о превратностях судьбы, я удивлял их замечаниями, что в той самой стране, где владычествовали мои предки, где все покорствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир и дружбу… Неоспоримым доказательством происхождения моего служил бывший в числе чиновников посольства двоюродный брат мой полковник Ермолов, которому, к счастию моему, природа дала черные, подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо наподобие калмыцкого […] Один из вельможей спросил у меня, сохранил ли я родословную; решительный ответ, что она хранится у старшего из фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингис-хану. Я однажды сказал, что могу отыскивать персидский престол, но заметил, что персияне не любят забавляться подобными шутками. В народе же, сколько легковерном и частыми переменами приобвыкшем к непостоянству, шутка сия может иметь важные следствия. В случае войны потомок Чингис-хана, сам начальствующий непобедимыми Российскими войсками, будет иметь великое на народ влияние» [там же, с. 66–67]. Двоюродный брат Ермолова Денис Давыдов еще за семь лет до того шутливо писал: «Блаженной памяти мой предок Чингисхан. Грабитель, озорник, с аршинными усами…»

В персидских рассуждениях генерала хорошо слышен мотив «мне бы дали власть…»; он, кажется, уверен, что знает точное слово, которому восточный народ поверит, подчинится; умеет артистически менять маски, убеждать, будто обладает пророческим даром.

Все это постоянно наблюдает Грибоедов. Он слышит и обдумывает ермоловскую формулу «железом и кровью создаются царства, подобно тому как в муках рождается человечество». Поэт спорит, возражает: «Я сказал в глаза Алексею Петровичу вот что: „Зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в недоумение, потому что не знаешь, как согласить их с вашими действиями; на деле вы совершенный деспот“. — „Испытай прежде сам прелесть власти, — отвечал мне Ермолов, — а потом и осуждай“» [Гр. Восп., с. 16].

Ну что ж, Грибоедов готов «испытать». У него много данных для успеха, прежде всего знание местных условий, в то время как в Петербурге, скажем, министр Нессельроде весьма смутно представляет закавказскую географию и этнографию; «нелепость, — замечает Грибоедов, — изучать свет в качестве простого зрителя. Тот, кто хочет только наблюдать, ничего не наблюдает. […] Наблюдать деятельность других можно не иначе, как участвуя лично в делах» [Гр., т. III, с. 86].

Одно из первых испытаний — вывод из Персии нескольких десятков русских дезертиров, желающих вернуться на родину. «Отправляемся, — записывает Грибоедов, — камнями в нас швыряют, трех человек зашибли. Песни: „Как за реченькой слободушка“, „В поле дороженька“. „Солдатская душечка, задушевный друг“. Воспоминания. Невольно слезы накатились на глаза… Разнообразные группы моего племени, я Авраам» [там же, с. 65].

Поэт-дипломат видит себя библейским героем; нет нужды, что Ермолов похвалил его за успешную операцию и представил к награде. Но в Петербурге решили, что это — не дело для дипломата: испытывался дар «лидерства», убеждения, пророчества. «Грибоедов, — замечает мемуарист, — имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно „очаровывать“. Находясь под стражей, Грибоедов буквально загипнотизировал охрану: „Да если бы я велел им бежать с собой, так они бежали бы“» ( Жандр ) [Гр. Восп., с. 248]; декабрист Петр Бестужев искал, кажется, самых сильных слов для определения, что такое Грибоедов: «Один из тех людей, на кого бестрепетно указал бы я, ежели б из урны жребия народов какое-нибудь благодетельное существо выдернуло билет, не увенчанный короною для начертания необходимых преобразований» [Гр. Восп., с. 169].

И наконец, рассказ ближайшего грибоедовского друга С. Н. Бегичева: «Однажды сказал он мне, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: „Бред поэта, любезный друг“. — „Ты смеешься, — сказал он, — но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев. Магомет успел, отчего же я не успею?“ И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль» [там же, с. 29].