Павел Полян - Жизнь и смерть в аушвицком аду

Они об этом не расскажут, зачем же портить настроение и вызывать призраки? В особенности, когда собственная совесть тоже не слишком чиста… Лучше говорить о нескольких сытых, с которыми они предпочитали знаться. В целом море одиночества и горя, они видят только пару плавающих на поверхности капель жира, которые остались от расколовшегося корабля. Да, когда мы кусаем от боли собственное тело, эти говорят, что мы едим мясо досыта, а когда казнят наших родителей, они завидуют нам, что мы сможем продать их одежду.

Мы сами должны рассказать о себе. Мы отдаем себе отчет в том, что нам не хватает сил, чтобы описать и создать такое, что могло бы отразить и выразить нашу трагедию. Но — написанное вообще не нужно класть на весы литературы. Оно должно рассматриваться как документ и приниматься во внимание как таковой, нужно учитывать время и место, а не художественную ценность вещи. Время: накануне смерти. Место: на эшафоте. Только от артиста на сцене требуется, чтобы он кричал, плакал и стонал по всем правилам искусства. Ведь ему не больно. В конце концов, никто не будет критиковать упомянутую [1131]жертву за то, что она стонет слишком громко или плачет слишком тихо.

А сказать нам есть что, хотя с литературной точки зрения мы заики. Мы расскажем, как мы можем, на нашем языке. Даже совсем немые не могут молчать, когда им больно, тогда они говорят, но на своем языке: языке жестов. Молчат только Бонци [1132]. Эти делают таинственную мину, как будто бы они бог знает что имели сказать. И только там, в истинном мире [1133], где поза и притворство больше не проходят, они выдают секрет своей жизни — булку с маслом!

Игра уже окончена. Была проделана гигантская работа, работа поколений. Иегуда [1134]был стерт с поверхности земли. Уже разбрасывают и тушат головни. Разбирают печи, культурные памятники новой Европы, архитектурные образцы стиля новой готики. Уже моют руки и идут благословлять «на покрытие крови» [1135], пусть пеплом, это мелочь для пяти таких светлых крематориев.

А убой был гуманный.

Восхитительный летний день. Едет вагон с «депортиро ванными» [1136]. Вагоны для скота. Окошки заделаны колючей проволокой. На каждой ступеньке солдат в полном вооружении. Через зарешеченное окно выглядывает ребенок. Светлое личико, ясные невинные глаза, взгляд — такой любопытный и смелый. Он не подозревает ни о чем плохом, он видит большую, широко раскрытую книгу с цветными картинками: едут поля и луга, фабрики… Двигаются леса и сады, дома и деревья, окружают полукругом и исчезают…. Краски сливаются в один отрезок, он покрутится какое-то время и вскоре исчезает из виду. Появляются люди и лошади, маленькие, как живые игрушки, они ходят или даже стоят на месте, но само это место все равно едет… — Куда всё это едет???…

Вдруг с шумом и натиском подбегает поезд, он заслоняет панораму, гасит солнце, как черный дьявол, и напускает удушливый дым… Вагоны бегут, один хочет догнать другого… Из окон выглядывают люди в мундирах, такие странные, черные, окутанные дымом, что-то высматривают, как нечисть какая… ох, этот дым… он и это заслоняет… наконец-то — поезд прошел и снова та же картина: леса и поля, луга и сады, горы и долины, текут так спокойно и уютно, двигаются по огромной ленте, проходят и исчезают где-то вдали… Домики и парки, деревья и телеграфные столбы проплывают, как будто смытые большим наводнением. Всё идет, всё движется, всё живет, так странно, как в сказках, что рассказывает мама… Куда всё это идет?..

Внутри сидит мать. Она схватилась руками за голову. Лицо мрачное. Сердце стучит как-то странно. Перед глазами пробегают картины целой жизни: детство, юность, короткое семейное счастье: дом, муж, ребенок, родительский дом, местечко, поля, леса, сады, всё бежит, перемешивается как колода карт, одна картина прогоняет другую, и на всем этом черное пятно: оставленная на произвол судьбы разоренная квартира, разрушенное семейное гнездо: расколоченные двери и окна, взломанные шкафы, разбитая посуда, разбросанная, затоптанная одежда, все это оставлено позади, а теперь: караул, куда мы все едем?!..

Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврей-большевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: лааус, лааус [1137], туда, в страну фрицев [1138]. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп [1139]уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.