Елена Рыдзевская - Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.

Что касается Аскольда и Дира, то они, несмотря на варяжское происхождение, приписываемое им летописью, связаны со скандинавским переселенческим сказанием не более, чем их местные предшественники, Кий с братьями. В том виде, в каком их рисует летопись, они представляются нам очередными викингами, забравшимися в Южную Русь, но нельзя же всякий набег викингов подводить под переселенческое сказание! По мнению Шахматова, в Древнейшем Киевском своде ничего не говорилось о приходе откуда-то Аскольда и Дира [369]. Вопрос о них вообще — довольно неясный, но это мнение Шахматова, хотя бы и гипотетичное, как гипотетичен и весь восстанавливаемый им текст Древнейшего свода, является до некоторой степени лишним доводом против включения летописных сказаний об Аскольде и Дире в комплекс скандинавского или вообще какого бы то ни было переселенческого сказания.

Решительно отмежевавшись таким образом от взглядов Тиандера на указанные только что летописные легенды как на разновидности северного переселенческого сказания, вернемся к мотиву трех братьев в составе легенды о призвании. В трактовке летописца призвание — момент центральный, наиболее для него важный и интересный, может быть, заслонивший собой поэтому мотив переселения, причины и обстановку ухода какой-то группы населения за море с тремя вождями во главе. Остались ли от всего этого какие-нибудь следы в летописи? Тиандер усматривает в ее тексте фрагмент весьма типичного для переселенческого сказания обстоятельства, а именно: выбора переселенцев по жребию, происходящего в условиях голода, который и вынуждает избыточное население покинуть страну. Таким фрагментом, по его мнению, является неясное в сущности выражение: «Избьрашася три братия съ роды своими» [370]. Предположение этого автора не лишено правдоподобия, но это — единственное, на чем можно обосновать сближение нашей летописной легенды с переселенческим сказанием. Последнее известно, между прочим, и на территории, более или менее близкой к новгородской, близкой в одних случаях географически, в других — по культурным связям. Здесь мы видим готландскую Guta saga , а также местные сказания, записанные в Финляндии и на острове Даго. В этой второй группе пришельцы, в большинстве случаев — с тремя братьями во главе, являются из Швеции или с Готланда, поселяются и основывают города; в ней отразились, таким образом, связи Швеции и Готланда с этой территорией и появление в ее пределах шведского этнического элемента. В Guta saga три брата, сыновья первого поселенца на Готланде, делят остров между собой; далее сага повествует о перенаселении и голоде на Готланде среди их потомков и о выселении части жителей по жребию; мотив трех братьев здесь уже не повторяется, как и в очень близком к этой саге предании, записанном на Даго.

Прямым прототипом нашего летописного сказания не является ни одно из тех, которые кратко очерчены мной только что [371]. Если и не исключена возможность, что летописные три брата, пришедшие из-за моря, из варяжской земли, заимствованы из устных преданий указанной здесь группы, то нет надобности искать передатчиков непременно в варяжской среде: новгородцы могли с таким же успехом услышать что-нибудь подобное от чудских, т. е. суоми-карельских, племен. Связь наших летописных выходцев из-за моря со скандинавским переселенческим сказанием держится, как мы видим, на довольно тонкой ниточке («избьрашася» и т. д. в толковании Тиандера), а помимо нее у нас остается полная возможность возникновения на Руси предания о трех братьях (мотив чуть не всемирный), пришедших из-за моря (приход откуда-то является уже вариантом этого мотива), совершенно независимо от каких бы то ни было аналогичных соседних преданий [372]. Условия были более или менее сходны в обоих случаях: местное население встречается с воинственными заморскими пришельцами, у него складываются те или иные отношения с ними, и народное предание оформляет все это при помощи широко распространенного мотива трех вождей-братьев.

Скандинавское происхождение русских князей, выдвигаемое летописной легендой о призвании, можно принять лишь как частично скандинавское. В той же летописи мы находим в их среде в X в. славянские личные имена, а это уже указывает на слияние скандинавов с местным обществом, по крайней мере с теми его слоями, с которыми они ближе всего соприкасались. Володислав и Предслава, упоминаемые в греко-русском договоре 944 г., — очевидно, представители местных общественных верхов, объединившихся с варяжскими вождями и дружинами в военно-торговых сношениях с Византией. Далее следует имя «Святослав» в русском княжеском роде, а также генеалогия рода Свенельда, как ее восстанавливает Шахматов: Малуша и Добрыня — внуки Свенельда, дети его сына, носившего славянское же имя Мистиша и упоминаемого в Повести временных лет под 945 г. [373]