Елена Рыдзевская - Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.

Пересмотр отношений норманнов к древнерусскому обществу приводит нас, между прочим, к весьма важному выводу о слабости их значения не только в процессе классообразования и возникновения Русского государства, но и в процессе этногенеза русского народа.

Даже и такую сравнительно узкую общественную среду, как княжеско-дружинная, нельзя считать варяжской по преимуществу. Тесные связи с варягами у нее, несомненно, были, но не ими одними исчерпывается ее этническое происхождение, ее культурный облик и культурная ориентация. Взять, например, Святослава — в его внешности, в его «портрете», так хорошо нарисованном Львом Диаконом, нет ничего норманского, и вся политика его связана с югом Восточной Европы, а не со скандинавским Севером.

С теми выводами, к которым мы приходим в результате критического рассмотрения целого ряда русских местных названий, якобы восходящих к скандинавским личным именам, как будто не согласуется наличие в греко-русских договорах X в. многих имен, уже давно обративших на себя внимание исследователей и вполне удовлетворительно объясняющихся как скандинавские, даже при самом осторожном и критическом подходе к ним. Но всякое противоречие здесь отпадает, если мы отдадим себе отчет в том, кто были носители этих имен. Такие лица, как Володислав и Предслава в договоре 944 г., несомненно, — славяне по происхождению. В этом же договоре появляется племянник Игоря с именем Акун, ближайшим образом объясняющимся из скандинавского Hаkon . В договоре участвовала непосредственно или через своих представителей целая группа лиц, соединенная родственными и союзными отношениями с киевским княжеским родом, причем она заключала в себе и людей скандинавского происхождения. За нею следуют многочисленные «ели и гостье», среди которых также немало скандинавских имен. Если считать всех этих лиц представителями местной, русской, землевладельческой знати, то в этой последней придется допустить порядочную долю норманского этнического элемента или по крайней мере норманизацию этого общественного слоя в такой степени, что занесенные извне имена вытесняют местные. Между тем видное место, занимаемое в договорах носителями скандинавских имен, объясняется их ролью купцов и воинов — социального элемента, вполне подходящего по своим данным и для походов на Византию, и для участия в переговорах с нею. Также и несколько позднее, когда княгиня Ольга ездила в Царьград, в ее окружении, для которого Константин Багрянородный, к сожалению, не сохранил ни одного личного имени, были, несомненно, и представители местной русской знати, и разные северные Гуннары, Руальды и т. д., связанные на Руси не с землевладением, а с военными и торговыми делами, с дружинной службой у князей, с которой их соединяли профессиональные, а не территориальные интересы.

Среди местных названий, для которых с большим или меньшим правдоподобием (а иногда и вовсе без него) предполагалось скандинавское происхождение, исследователи давно уже обратили внимание на двойные — русские и Славянские — названия днепровских порогов у Константина Багрянородного. Историками и филологами было выдвинуто много предположений относительно того, что этот автор подразумевал под их русскими названиями. В отношении этой группы названий объяснение из скандинавского вполне правдоподобно. Это были не поселения, а места, где норманны постоянно бывали проездом и которые хорошо знали из своей практики поездок по днепровскому пути. У них, следовательно, могла установиться и своя номенклатура для наиболее трудных и опасных точек этого пути.

Что же представляет собой самый термин «варяг», о происхождении и значении которого было столько же споров, как и по другим отдельным вопросам из области норманской проблемы? В древнерусском словоупотреблении он имеет несколько значений. Варяги — это прежде всего скандинавские разбойничьи дружины, приходившие на Русь за данью; далее это наемные воины из той же среды в составе русской княжеской дружины. Еще позднее термин «варяжский» появляется в церковной терминологии со значением «латинский», «римско-католический», поскольку скандинавские народы, в противоположность восточным славянам, получили христианство из католической Западной Европы, а не из Византии. Весьма распространенное в великорусских говорах «варяг» в смысле «торговец-разносчик» восходит, может быть, к древнейшему периоду, но не непосредственно, а путем некоторой эволюции значения. Если в древнерусском языке «варяг» происходит от скандинавского væringr , то, судя по фонетическим признакам, заимствование это относится к наиболее раннему периоду русско-скандинавских отношений. В языке самих скандинавов термин væringr или væringi имеет весьма ограниченное распространение и применяется только к воину-наемнику, главным образом в Византии, реже — на Руси. Происхождение его до сих пор не установлено окончательно. Наиболее правдоподобно его объяснение из термина vаr , употребляющегося во множественном числе — vаrаr , со значением «клятва», но встречающегося только в поэтическом языке. Значение это подходит и к отношениям дружинника к вождю или князю, и к взаимным обязательствам, соединяющим членов военно-торговых объединений…