Елена Рыдзевская - Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.

В области рассматриваемой нами здесь проблемы наряду с вопросом о возникновении Русского государства появился с течением времени и другой — о норманской колонизации на территории Древней Руси. В зарубежной литературе он особенно выдвинулся за последние 20–30 лет. В первую очередь для него используется археологический материал: каждый факт наличия норманских вещей в погребении или в составе случайной находки принимается как лишнее доказательство широкой норманской колонизации на Руси. В действительности же археологические данные при более осторожном и критическом подходе к их показаниям подтверждают это не более, чем все остальные источники, которыми мы пользуемся.

Нет ни малейших указаний на занятие заморскими пришельцами незаселенных территорий, на расчистку и обработку не тронутых культурой земель, освоение их природных богатств и т. д. Что касается районов заселенных, то и здесь их интересовало иное: на первых порах — грабеж и дань, а в дальнейшем — те торговые отношения, которые связывали их с местными городскими центрами. Целью не менее важной и заманчивой для их наемной военной службы на Руси было не приобретение земельных владений, а жалованье и добыча (вассалитет без ленных отношений. — К. Маркс). Несомненно, что они не только часто бывали в нашей стране в IX–XI вв., но и поселялись там в отдельных случаях; так, например, было в Ладоге, в Новгороде, в Киеве, в смоленском Гнездове. У них, вероятно, имелись и другие, менее значительные опорные пункты для их торговых предприятий, где они бывали из года в год или жили подолгу. Но все это еще далеко не колонизация с вытекающими из нее последствиями. Даже зарубежные сторонники скандинавских колоний на Руси вынуждены признать, что скандинавы рано и быстро слились с местным населением и как этнический элемент растворились в нем. Но и самый процесс этот ограничивался, с одной стороны, высшим и средним городским слоем, а с другой — княжеско-дружинной средой. Конечно, те варяжские дружинники, которые прочно оседали на Руси, получали от своих князей и земельные владения; трудно себе представить, например, чтобы князья, которым служили в XI–XII вв. знаменитый Шимон-варяг и его потомки, не пожаловали их землей. Но пришлый воин-наемник с приведенной им с собой дружиной, тесно связавшийся с военной и административной службой в качестве княжеского ставленника и воеводы и тем самым вошедший в местное феодализирующееся и феодальное общество, разумеется, весьма далек от колонизатора.

За последнее время к варяжскому вопросу был привлечен топонимический материал, долго остававшийся неисследованным или, по крайней мере, очень мало исследованным. Были сделаны попытки объяснения целых групп русских местных названий как производных от скандинавских личных имен. Географическое распространение такой номенклатуры приблизительно совпадает с теми районами Древней Руси, куда скандинавы могли проникать и где встречаются археологические находки соответствующего типа. Западноевропейские ученые поспешили на этом основании заключить, что топонимические данные являются подтверждением скандинавской колонизации на территории Древней Руси. Но прежде всего мы видим, что ни один из древнерусских крупных городских центров не носит названия, которое объяснялось бы соответственным образом; ни один из них не был основан скандинавскими пришельцами. Это — факт несомненный, и его необходимо подчеркнуть, говоря о роли скандинавов на Руси как торгового элемента. Далее, если взять множество названий более мелких пунктов, привлеченное ныне к исследованию, то этот материал требует весьма осторожного подхода к себе: большая часть его, с точки зрения поставленного здесь вопроса, оказывается весьма сомнительной. Одни названия явно более древние, чем эпоха викингов и чем языки, уже сложившиеся к этому времени, будь то северногерманские, восточнославянские или какие-нибудь иные; другие ближайшим образом объясняются из русского языка и его диалектов; и, наконец, остается сравнительно небольшая группа таких, которые действительно можно возводить к скандинавским личным именам. Но значит ли это, что и носители этих последних имели соответственное этническое происхождение? Подобные имена входили в состав древнерусской ономастики и держались до XIII–XIV вв. Производные от них местные названия в большинстве случаев, очевидно, связаны с лицами, носившими такие имена, но по происхождению уже не имевшими никакого отношения к скандинавам. Выше уже были указаны те социальные слои, которыми главным образом ограничивалось общение скандинавов с русскими. Помимо наиболее крупных городских центров, в разных других местах, где в IX–X вв. заморские выходцы собирали дань и вели торговлю, где у них были пристани, склады и т. п., они вступали в сношения с местным обществом, опять-таки с теми слоями его, которые имели отношение к сбору дани и были заинтересованы в торговле. В одной исландской саге, написанной в конце XII или начале XIII в., говорится о знатном норвежце, служившем у русского князя Владимира Святославича и посланном им для сбора дани к эстам, по-древнерусски говоря — к чуди, где его встречает лицо, обязанное собрать для него дань в округе и следить за внесением ее. Это, очевидно, — местный «нарочитый муж», старейшина, представитель верхушки общества, на почве сбора дани вступивший в определенные отношения к княжескому воеводе. Сага описывает здесь события X в. и имеет в виду уже утвердившуюся на довольно обжитой территории княжескую власть, но вполне возможно, что дело было организовано подобным же образом еще раньше и что такие же складывались отношения при набегах норманнов в тех районах, где они систематически взимали дань с населения. Общение их с местными «мужами добрыми», «нарочитой чадью» — возможный источник проникновения скандинавских личных имен в русскую и финскую этническую среду, а следовательно, и появления производных от них местных названий. Браки скандинавов с женщинами всех указанных здесь слоев общества, которые нельзя считать широкими, вели к поглощению скандинавского этнического элемента местным, а не к укреплению и утверждению первого.