Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Все это видел и знал генерал Деникин, все это в существенных чертах сам подтвердил в своих «Очерках» и тем не менее, на часто слышанный им приговор, что народ встречал белых с радостью на коленях, а провожал с проклятиями на коленях, генерал с негодованием возражает: «С проклятьем! Не потому ли, что мы уходили, оставляя народ лицом к лицу с советской властью».

Тут весь генерал Деникин: «А все-таки Дульцинея прекраснейшая из женщин!».

Наряду с распространившимся в тылу Деникина крестьянскими восстаниями настойчиво стали проявлять стремление к отпадению и окраины. Весь юг России представлял пеструю мозаику новых государственных образований.

Украинская директория 62 объявила самостоятельность Малороссии и заняла предводительствуемыми Петлюрой отрядами Харьков, Одессу, Киев и другие города. Крым стал самостоятельным со времени прихода туда немцев 63 . Закавказье распалось на три независимых республики: Грузию, Азербайджан и Армению 64 . Донская и Кубанская казачьи области также добивались полной самостоятельности, и генерал Краснов объявил, что «на земле войска Донского не должно помещаться ни одно из учреждений общерусских». «Мы незаметно меняемся ролями с большевиками», — писал помощнику Главнокомандующего, генералу Лукомскому один из его корреспондентов. — «Последние стали мощными „собирателями земли русской“ и покоряют под нози всю бывшую империю, а мы вынуждены поощрять самостийности».

По мере успешного продвижения белой армии под крыло ее стала стекаться вся бежавшая от большевиков буржуазия. Бывшие губернаторы и бюрократы, помещики, торговая и финансовая знать, интеллигенция и масса рядового обывателя — все это оседало на отвоеванных белыми землях и устраивалось в занятых ими городах. «Это были люди, — пишет А. Суворин 65 , — которых революция лишила их привилегированного и сытого положения и оттого идейность сводилась к уничтожению большевиков и восстановлению порядка, то есть возможности прежнего благополучия».

Эта буржуазия, цепко облеплявшая деникинских генералов и офицеров, вела их к верному поражению старыми проторенными путями. Революцию она отрицала начисто и думала только об одном: использовать обстановку, чтобы вернуть старую и сытую и спокойную жизнь. Как и сам генерал Деникин, эта шедшая за ним общественность не сомневалась, что у русского народа нет другого желания, как возврат к старому.

Что измученная войной и революцией народная масса жаждала порядка и покоя — в этом не было конечно никакого сомнения, но «старорежимного мусора» в лице жадной и своекорыстной буржуазии, губернаторов, помещиков и генералов с карательными экспедициями и крестными ходами, — она не желала. И была совершенно права, ибо эти люди очень скоро создали на всей отошедшей белым огромной территории картину полной бездеятельности власти и неслыханного жульничества ничему не научившейся буржуазии.

В тылу Деникинских армий царила безудержная вакханалия наживы и карьеризма. Массы спекулянтов и темных дельцов грабили и продавали все, что можно. Достаточно сказать, что англичане вынуждены были сами развозить обмундирование и другие предметы в наши войсковые части, чтобы они не были раскрадены и распроданы по дороге. Общественность относилась к этим хищениям не только безразлично, но именно в ней-то они встречали самое покровительственное отношение.

Армия никого не интересовала. Нуждались бы солдаты в обуви и теплых вещах, ходили бы сестры милосердия в рваном белье, мерзли бы в солдатских шинелях, если бы русская общественность окружала свою армию любовью и заботой? Конечно нет. Но добиться от занятой наживой и разгулом буржуазии средств, чтобы согреть и обуть умиравших за нее людей, не было никакой возможности. Не давая ни гроша, она только поносила армию за то, что та слишком медленно двигается вперед.

Во время Французской революции народ создавал в своем пылком воображении целые иностранные армии и коалиции и годами повторял на разные лады: «отечество в опасности». У нас наоборот, все надежды буржуазии сосредоточились на интервенции, и только в ней видели желанное спасение.

На свои русские силы, пишет И. Наживин, ориентировалось не более пяти процентов. Десять процентов верили в англичан (французов ненавидели все) и 85 процентов уповали на немцев. Где-то в подсознательной области жила уверенность, что только немцы сумеют помочь делу, и все стали требовать начатия переговоров с Гинденбургом. Каким образом побежденная и зажатая в тиски страна сможет осуществить такую задачу — об этом никто не думал, но все жадно прислушивались к вздорным слухам о прибытии немецкой делегации, и посылке Гинденбургом стотысячной армии. Это и было то, что называли «патриотизмом». — «И ни одному негодяю и в голову не приходило, что нет никакого основания ни французскому, ни немецкому солдату умирать за него, когда он сам только и делает, что разрушает и армию, и Россию».