Андрей Соколов - Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

21 апреля палата вернулась к биллю. В этот день на заседании присутствовало всего 263 члена из почти пятисот. В Лондоне было неспокойно, явные сторонники королевской партии или сомневающиеся предпочли не участвовать в заседании, да и многие присутствующие были готовы покинуть помещение. Тогда Пим приказал запереть двери и воспрепятствовать попыткам оставить палату. Билль был предложен к третьему чтению. В этот момент всеобщего возбуждения выступил сын графа Бристола Джордж Дигби. Он был сторонником импичмента, входил в состав комитета по выработке обвинений, но категорически возражал против билля о государственной измене. Дигби говорил, что вовсе не изменил отношения к Уэнтворту и по-прежнему считает его «самым опасным министром, не расположенным к свободам подданных; его действия были в высшей степени тираническими, что усугубилось данными ему Богом способностями, использованными дьяволом». Однако обвинения в стремлении разрушить свободы Англии при помощи ирландских солдат не доказаны, и если билль будет принят, «это станет причиной великого раскола и взрыва в государстве» [11, II, 349–354 ]. Речь Дигби считается одним из образцов ораторского искусства и примером мужества. В годы гражданской войны Дигби стал ведущим королевским советником, оказывал на Карла сильное влияние. Многие историки полагали, что король, пренебрегая советами более умеренных Фолкленда и Хайда, эмоционально и психологически тянулся к Дигби, помня о его речи в защиту Страффорда. Это, в свою очередь, привело к ряду недальновидных решений. Трудно судить, помогла ли графу эта речь. Тогда, 21 апреля, открыто поддержать Дигби решился только один коммонер, заявивший, что «мечом правосудия может быть совершено убийство». За билль проголосовало 204 депутата, против 59. На следующий день Дигби был обвинен в нарушении тайны прений в комитете, но оправдался. Поддержавший его депутат от Виндзора был исключен из палаты, а имена членов, голосовавших против обвинения, были расклеены в Лондоне с подписью: «Это страффордианцы, предатели правосудия, враги страны».

После принятия решения палаты общин король все же рассчитывал спасти Страффорда. 23 апреля он писал графу, что не сможет использовать его на службе, но сохранит ему жизнь, честь и собственность. После отставки Коттингтона он предложил пост канцлера Казначейства Пиму, но последний королю не доверял и отказался. 27 апреля ситуация обострилась: король захотел увеличить гарнизон Тауэра, что было воспринято верным парламенту комендантом Балфуром и лондонцами как заговор для освобождения Страффорда, который добавил масла в огонь, якобы предложив Балфуру взятку за помощь в побеге (возможно, по совету Бедфорда). Ходили слухи, что корабль стоял наготове, чтобы вывезти пленника. В атмосфере слухов об армейском заговоре и начинавшейся паники 29 апреля билль был внесен в палату лордов Сен Джоном. Его речь сопровождалась резкими нападками на Страффорда («Он отказывал всем в законе, почему он должен иметь его»). Оратор утверждал, имея в виду графа, что «никогда не считалось жестокостью или нечестным делом бить по лбу лис и волков, потому что это хищники» [108, 370 ; 113, 222 ]. 30 апреля Карл встретился с Бристолом, а также с Бедфордом, который советовал выступить перед палатами, разъяснить опасность билля, тем самым привлечь сомневающихся лордов. Бедфорд, вероятно, согласился возглавить правительство и помочь спасти жизнь Уэнтворту. Но в следующую ночь он смертельно заболел, несколько дней мучительно страдал и 9 мая умер от оспы. Так Страффорд потерял последний шанс. Впрочем, Хайд не был уверен, что Бедфорд смог бы это сделать, останься он в живых. В последние дни он говорил близким людям, что боится ярости и безумия парламента, чья злоба и предубеждения принесли королевству больше вреда, чем долгий перерыв в его деятельности. Он был мудрым человеком и стремился к умеренному политическому курсу. «Многие, хорошо знавшие его люди, говорили, что он умер вовремя, — замечал Кларендон, сохранив славу и удачу, в противном случае на него пала бы вина за те очевидные несчастья, которые люди разного положения испытали позднее» [7, V, 335 ].

1 мая Карл I выступил в парламенте. По общему мнению историков речь не была удачной. Карлтон полагал: король не ухватил того единственного пункта, которым можно было задеть лордов — говорить о законе и необоснованности обвинений. Вместо этого он сконцентрировался на себе [31, 223 ]. Он заявил, что не имел намерения вводить ирландскую армию в Англию; при нем никогда не обсуждалась тема непослушания английских подданных; он никогда не получал совета нарушать законы Англии [11, II, 735 ]. Но ведь речь шла не о нем, а о Страффорде. Карл I не считал, что граф совершил государственную измену, но признавал, что тот допустил ошибки, поэтому он надеялся, что лорды «проявят справедливость и успокоят собственные страхи, но не поступят вопреки его мнению». С. Шама полагал, что 1 мая король действовал вопреки собственным интересам: «Центральным пунктом в дебатах было намерение перенаправить народную ненависть и ярость от короля лично (и королевы, чье католическое окружение стало ежедневным объектом нападок антипапистского лобби) и обеспечить конституционную возможность для перемен. Но Карл и особенно Генриетта Мария верили, что карты в их руках: мягкая линия, предлагаемая графом Бедфордом, подразумевавшая включение Пима в Тайный совет, и твердая линия, предполагавшая направление в Тауэр верных войск и подталкивание некоторых офицеров на освобождение Страффорда, если надо, силой» [91, 113 ].