Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Да ну их!

– Что «да ну»? Не приняли?

– Ну, приняли…

– Приняли! И молчит. Сколько? Куда? Что из тебя каждое слово нужно вытягивать!

– Приняли все четыре. Доволен теперь? Две выйдут вот-вот, а две в следующем году. Это все по жаропрочным сталям, в специальных журналах.

«Все-таки он, наверное, гений, – подумал я. – Вот я с ним разговариваю так запросто, и вдруг оказывается, что он гений».

– Только все это ерунда, – сказал Давид. – Статьи эти, конференции, доклады – чушь собачья.

– А диссертация?

– И диссертация тоже. Если бы мне удалось что-то настоящее, а это все так… Плохо, мелко. Ведь я не гений, вот в чем вся штука.

Из последующего разговора выясняется, что горькое открытие Давида в отношении себя основано на том, что настоящие гении – сумасшедшие, и у них «ни в чем не было порядка – ни в работе, ни в жизни, потому что они были гениальны». Молодой ученый яростно ругает себя за чрезмерную любовь к порядку, за то, что данные опытов он аккуратно хранит в папочках.

Парадокс в том, что за «любовь к папочкам» можно скорее укорить Ефимова, который достаточно топорно выстрагивает образ «прогрессивного молодого ученого», взятый напрокат из книг других «прогрессивных молодых авторов».

Что касается «перевернутой Федры», то содержание романа, конечно, далеко от буйства античного сюжета. Олег, да, признается в любви Ане – бывшей, кстати, мачехе, которая ушла от его отца, и даже покупает ей в подарок складную резиновую лодку – символ, требующий специального глубокого психоаналитического исследования. Эту благодатную тему я оставляю своим коллегам. Текст рождает несколько иное представление о герое. Дадим ему слово:

Просто я вспомнил, что сам я тоже без конца изменяю всем девчонкам. Однажды я был влюблен сразу в троих, и, главное, это мне гораздо больше понравилось, чем если бы только в одну.

Вообще мне с ними не очень везло. Я был не только длинный, но и красивый, до противного красивый, и они в меня всегда влюблялись сильнее, чем я в них. Иногда я просто не знал, что мне с ними делать, – такая скука.

Перед нами не юноша, обуреваемый темными страстями, а подросток, живущий несколько другими переживаниями. Вспомним, что Олега автор «лепил» с Холдена Колфилда. Из-за этого формально семнадцатилетний герой выглядит временами столь странно. Я не буду продолжать «оперировать», хотя текст это позволяет. В конце концов, «Смотрите, кто пришел!» остался исключительно фактом биографии Ефимова – этапом его личного вхождения в литературу.

Возвращаясь к деталям публикации романа, отмечу, что Ефимов в мемуарах почему-то отодвигает выход журнальной версии на 1964 год, тогда как текст был напечатан в первом номере за 1965 год. Смещение можно, конечно, объяснить давностью лет, элементарной ошибкой. Но тут же всплывают вопросы: как можно забыть, когда опубликовали твой первый роман? Мемуары написаны уже в интернетовскую эпоху, когда дата элементарно проверяется. Выскажу предположение, что сознательно или подсознательно мемуарист пытается «разлепить» взаимосвязанные события: публикация в журнале, выход книги и прием в Союз писателей. Еще раз: январь – публикация, май – прием в Союз. Расстояние слишком малое, чтобы не понимать: молодого автора привели за руку. Гордин в уже знакомом нам интервью «Российской газете» пытается объяснить подобную легкость счастливой случайностью:

Была парадоксальная и довольно занятная ситуация. С одной стороны, мы не чувствовали себя частью этой культурной и политической системы. А с другой – все хотели печататься. Кушнер, Битов, Марамзин, Грачев… Все хотели печататься! И многие прекрасно печатались. Не было человека, который бы сказал: «Не желаю печататься на вашей советской бумаге, в ваших советских типографиях!» Ничего подобного. Хотели войти в культуру, хотели иметь читателей. И в Союз писателей вступали. Очень рано вступили и Битов, и Кушнер. Хотя тут играло роль и везение.

Везение, как я пытался показать выше, напрямую вытекало из гегелевской «случайности как формы необходимости». Осуждать за него глупо. Но странным представляется рассказ о насильственном вручении красных писательских книжечек. Не стоит забывать, что вступление в Союз советских писателей являлось формой пакетного соглашения между творцом и государственной системой. В него входили: признание за вступившим права заниматься литературным трудом в качестве профессионала, доступ к набору социальных благ (медицинское обслуживание, путевки, продуктовые наборы, популярные книжные и периодические издания). Отдельным пунктом, но все же в общем списке шли преференции в публикациях «писателя», вплоть до оговоренного очередного выхода книги. От автора требовалась политическая лояльность, границы которой были хотя и гибкими, но выход за их пределы гарантировал неприятности. Естественно, что «мера ответственности» зависела от статуса нарушителя.