Иван Филиппов - Записки о «Третьем рейхе»

В первый же день войны наше правительство позаботилось о том, чтобы все советские граждане, оказавшиеся к этому времени в Германии и в оккупированной ею Европе, имели возможность вернуться на Родину. Швеция взяла на себя обязанность защиты советских интересов в Германии, Болгария — интересов немцев в СССР. Положение Советского Союза в вопросе обмена было тяжелым в том смысле, что советских граждан в Германии было около 1500 человек. Сюда были доставлены советские люди из Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Финляндии. В то же время к началу войны в СССР оставалось всего 120 немецких представителей и членов их семей. Гитлеровские власти настаивали на том, чтобы правительство СССР из числа всех советских граждан отобрало лишь 120 человек. Они угрожали, что сами отберут этих лиц. Советское правительство отклонило эти требования фашистов, и они были вынуждены согласиться на общий обмен «всех немцев на всех русских». Власти СССР и Германии через посредничество Швеции и Болгарии договорились о том, что все советские граждане должны быть доставлены немецкими властями на турецко-болгарскую границу близ города Свиленград, а немецкие граждане будут собраны у советско-турецкой границы близ города Ленинакан, чтобы затем транспортировать и тех и других на родину через Турцию.

В то время, когда мы сидели в берлинской тюрьме, в Германию прибывали советские граждане из оккупированных немцами стран. Сначала гитлеровцы держали их всех в концлагере, где заставляли выполнять бессмысленные работы — таскать доски из конца в конец лагеря. Затем их поместили в поезда, которые перегоняли из одного города в другой, и лишь только тогда, когда было достигнуто соглашение об обмене, всех советских людей доставили в Софию. Поэтому о нас и «вспомнили» гестаповцы.

После ночного бритья, несмотря на неясность того, к чему все это затеяно гестаповцами, все же радостно билось сердце. Хотелось поскорее покинуть эти душные тюремные стены, пропитанные потом и кровью. Перед глазами уже рисовались радостные встречи с советскими людьми, и нити мыслей тянулись дальше — к Москве, к Родине. Мое раздумье было прервано каким-то неясным шорохом. Время было далеко за полночь. Тюрьма спала. Но откуда-то до моего слуха доносились тихий шелест, легкое поцарапывание. И вдруг я заметил упавшую у двери на пол тонкую полоску бумажки. Она была просунута, очевидно, иглой через узкую расщелину у верхней притолоки двери. Только теперь я понял, откуда у двери иногда появлялись окурки с табаком. Это заботились обо мне упомянутые мной тюремные рабочие. На поднятой бумажке я прочитал следующие слова:

«Товарищ, ты сегодня покидаешь тюрьму и вернешься на свою Родину. Помни о нас».

Итак, моя уверенность в предстоящей свободе подкреплялась теперь голосом из внешнего мира, нашими друзьями — пленниками гестапо. Я посмотрел в «глазок» и увидел по ту сторону человека. Мне хотелось на радостях чем-то отблагодарить его. Я снял свои часы, взял со стола пустую кружку и перед «глазком» стал показывать, что я опускаю их в нее. Затем кружку с часами поставил на стол.

Но часы все же так и остались при мне, несмотря на мое искреннее желание оставить их рабочему на память за добрую весть. Случилось это так.

В четыре часа ночи раздался лязг ключей. Открылась дверь, и в камеру вошел надзиратель тюрьмы; за ним следовали два здоровенных гестаповца, похожих на орангутангов. В руках надзирателя был кофейник и кусок черного хлеба.

— Выпейте на дорогу, — сказал он, — и протянул кофейник.

Я впопыхах схватил кружку и подставил под носик кофейника.

— У вас там часы, — заметил надзиратель. Смущенный, я извлек часы из кружки, но обратно мне их положить уже не удалось.

Орангутанги предложили мне следовать за ними. В канцелярии тюрьмы, где я встретил Костю, один из гестаповцев, обращаясь к нам, сказал:

— Ваша жизнь доверена нам. Вот ваши паспорта. При сопротивлении будете уложены на месте, — и похлопал при этом по портупее.

С таким «любезным» напутствием мы покинули канцелярию тюрьмы. По дороге гестаповец, развернув газету, тыкал пальцем в фотографию, на которой были изображены изуродованные трупы женщин и детей.

— Вот, — кричал он, обращаясь ко мне, — любуйтесь тем, что делают ваши большевики, — зверства, садизм!

— Я журналист, — отвечаю ему, — и знаю цену этим фотографиям: сами же убили, а теперь приписываете все нам.

— Вот видишь, — говорит один орангутанг другому, — он и здесь готов вести пропаганду.