Николай Кедров - Лапти сталинизма

Дальнейшее развитие зарубежной историографии этой проблемы связано с чередой концептуальных переоценок тех или иных сторон жизни СССР. По мнению известнейшего американского историка и политолога М. Малии, можно выделить четыре таких «ревизии» тоталитарной модели, каждая из которых концентрировалась вокруг какого-то одного из периодов советской истории [17] Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5. . Переосмыслению истории 1930-х годов посвящены две из этих «ревизий». Первая из них относится к периоду коллективизации и связана прежде всего с именем Ш. Фицпатрик, предложившей рассматривать 1928–1932 годы в советской истории сквозь призму сформулированной ею концепции «культурной революции» [18] Fitzpatrick S. Cultural Revolution in Russia 1928–1932 // Journal of Contemporary History. Jan. 1974. Vol. 9. № 1. P. 33–52. He столь давняя попытка авторской рефлексии над этой концепцией (см.: Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Reviev. Vol. 58. Apr. 1999. № 2) свидетельствует скорее о приверженности автора своим прежним идеям. . В своей работе американская исследовательница анализирует функционирование советского режима с точки зрения изменений, происходящих в обществе. Инструментом анализа для Ш. Фицпатрик в данном случае послужила теория социальной мобильности. По ее мнению, те динамические изменения, которые пережил Советский Союз на рубеже 1920-х -1930-х годов, были обусловлены появлением — в течение предшествующего десятилетия — новой технической и культурной элиты, ставшей впоследствии верной опорой сталинского политического режима. Драматизм периода «культурной революции», писала Фицпатрик, был обусловлен тем, что именно в это время повзрослевшие управленцы и инженеры — представители новой элиты — вступили в борьбу за свое место «под солнцем», в результате чего на какое-то время процессы вертикальной мобильности возобладали над процессами горизонтальной мобильности. Таким образом, коллективизация, индустриализация и начало сталинских репрессий объяснялись автором при помощи анализа социальных процессов. Другая «ревизия» тоталитарной модели была связана с появлением книги Дж. А. Гетти «Происхождение великих чисток», посвященной причинам Большого террора 1937–1938 годов [19] Getty J. A. Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938. Cambridge, 1985. . В своей работе американский историк противопоставил почти всем идеям тоталитарной историографии противоположные оценки. Сталинские репрессии 1937–1938 годов он объяснил борьбой между центральной и региональными элитами внутри коммунистической партии, а их размах и масштабность несовершенством государственного механизма в СССР. Вслед за книгой Гетти последовала целая серия «ревизионистских» работ, в которых реальные практики функционирования советского партийно-государственного аппарата сравнивались с некой идеальной моделью властвования. В результате реализации данной аналитической модели ревизионисты пришли к нетривиальным заключениям о том, что в советской системе управления царил хаос, а власть в СССР была слабой. К концу 1980-х годов ревизионизм был представлен целой когортой исследователей: Ш. Фицпатрик, Дж. А. Гетти, Г. Ритерспорн, Р. Маннинг, Л. Виола, X. Куромия и др. Несмотря на различие в тематике работ этих авторов сближал общий интерес к социальной истории как ключу к советскому прошлому и неприятие оценок представителей тоталитарной школы. Свидетельством последнего может служить историографическая «баталия», которую дали ревизионисты своим идейным противникам на страницах журнала «Russian Review» в 1986–1987 годах [20] Russian Review. Vol. 45. Oct. 1986. № 4; Russian Review. Vol. 46. Oct. 1987. № 4. .

Подобная идейная и внутрикорпоративная поляризованность сохранялась в западном (прежде всего американском) научном сообществе вплоть до середины 1990-х годов. Каждая из сторон, отстаивая собственное видение советской истории, не прислушивалась к аргументам своих оппонентов. Пожалуй, первым, кому удалось выйти из тисков тоталитарно-ревизионистской историографической дилеммы, стал С. Коткин. Его книга «Магнитная гора. Сталинизм как цивилизация», посвященная истории Магнитогорска 1930-х годов, стала платформой для формирования нового исторического направления в изучении истории СССР [21] Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkley, 1995. Похоже, что книга устроила обе враждующие стороны. В частности, один из наиболее авторитетных и последовательных сторонников «тоталитарного» подхода М. Малиа следующим образом отзывался об этой работе: «…на уровне глубокого синтеза Стивен Коткин показал, как крестьянерабочие, сформированные “сталинской цивилизацией” 30-х гг., действительно “заговорили по-большевистски”» (Малиа М. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3. С. 139). Ш. Фицпатрик поставила книгу С. Коткина в один ряд со своей монографией «Повседневный сталинизм» (Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Review. Vol. 58. Apr. 1999. № 2. P. 206. . Расставляя эпистемологические акценты своего исследования, он писал во введении своей книги: «Взгляд, сосредоточенный на Магнитогорске, демонстрирует то, что отличительные особенности сталинизма лежат не в конструировании мамонта-государства посредством разрушения общества, а в создании вместе с таким государством нового общества, проявляющегося в отношениях собственности, социальной структуре, организации экономики, политической практике и языке» [22] Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 2. . В такой логике снимались непреодолимые, казалось бы, противоречия тоталитарно-ревизионистских дебатов. Государство, по Коткину, создавало условия для формирования согласия общества (даже если такое согласие было вынужденным) по отношению к своей политике, положительной интеграции индивида в механизмы своего властвования. Советские люди, вынужденно или добровольно принимая эти условия, начинали сотрудничать с режимом, идентифицировать себя с теми или иными его аспектами, в конечном итоге становились его неотделимой частью, воплощая политику государства в своей повседневной жизни. Старый советский лозунг: «Государство — это мы», по сути стал idee-fixe, концептуальной и методологической предпосылкой работ Коткина [23] См.: Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика (Нестор. № 11). СПб., 2007. . Настоящая концептуальная рамка, как кажется, определила и приоритетный круг научных вопросов, на решении которых концентрируются Коткин и его последователи. (И. Халфин, Й. Хельбек, М. Стейнберг) [24] Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // там же. С. 216–247; Halfin I. The Rape of the intelligentsia: A Proletarian Foundational Myth // Russian Review. Jan. 1997. Vol. 56. № 1. P. 90–109; Hellbeck J. Working, Struggling, Becoming: Stalin — Era Autobiographical Texts // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 340–359; Steinberg M. D. Stories and voices: History and Theory // Russian Review. Jul. 1996. Vol. 55. № 3. P. 347–354; Halfin I. Looking in to the Oppositionists Souls: Inquisition Communist Style // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 316–339; idem. Between Instinct and Mind: The Bolshevik View of the Proletarian Self // Slavic Review. Spring, 2003. Vol. 62. № 1. P. 34–40. . Этих авторов прежде всего интересуют, во-первых, механизмы коммуникации индивида и власти в сталинском СССР и, во-вторых, мир «субъективных значений» простого советского человека. Вследствие этого данное течение получило уже ставшее устойчивым в историографии определение «школа советской субъективности». Помимо отмеченного концептуального единства, указанных авторов отличает также значительное внимание к языку как инструменту для познания реалий изучаемой эпохи [25] О пересмотре «тоталитарной» парадигмы в зарубежной историографии см. также: За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма. М.: РОССПЭН, 2011. — Прим. ред. .