Николай Кедров - Лапти сталинизма

Политическое сознание советского крестьянства 1930-х годов вплоть до сегодняшнего дня продолжает оставаться в числе малоизученных сюжетов. К настоящему времени мы можем отметить немногочисленные работы, посвященные политическому поведению крестьянства, его реакции на действия власти, в которых лишь фрагментарно характеризуются ментальные образы и представления, присущие советским крестьянам. Собственно говоря, восполнить эту историографическую нишу и призвана настоящая работа. Однако обращение к названной теме предполагает знакомство с несколькими значительными комплексами литературы: это исследования по истории политического режима в Советском Союзе 1930-х годов; советского крестьянства; работы в области изучения социальной психологии советского общества. Ниже рассмотрена эволюция историографии по трем отмеченным направлениям. Дискуссионные вопросы, имеющие непосредственное отношение к исследуемым в данной монографии проблемам, изложены автором во вступительных разделах к каждой из последующих глав. Сюжетом, требующим специального рассмотрения, является проблема источников. В этом отношении ситуация порою складывается так, что источниковедческие пристрастия отдельных авторов и ненавязчивый диктат существующих научных традиций сужают выбор исследователя, направляя его внимание по уже проторенному руслу — изучения определенного типа источников. В таком случае существует риск детерминированности выводов структурой и характером информации, имманентно присущих документам данного вида. Все это в итоге обусловливает необходимость пристального внимания к историографическим и источниковедческим аспектам нашего исследования.

Вплоть до начала 1990-х годов научное изучение советского политического режима оставалось исключительно прерогативой зарубежных историков. В работах отечественных авторов, посвященных политической жизни в СССР, — в силу их концептуальной и идеологической заданности — содержался в основном набор догматизированных аксиом (о строительстве социализма, росте демократии, международной пролетарской солидарности, творческой активности и самодеятельности народных масс, руководящей роли коммунистической партии и неизбежном построении коммунизма), имеющих мало общего с исторической реальностью 1930-х годов [13] Лепешкин А. И. Советы — власть трудящихся. 1917–1937 гг. М., 1966; Озеров Л. С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность (1921–1937 гг.). М., 1972; Берхин И. Б. Создание развитого социалистического общества. М., 1975. . Зарубежная историография этой темы также имела политический подтекст, однако западные историки давали более объективное объяснении процессам политической жизни СССР. И главное: для зарубежной советологии были характерны широкий разброс мнений и жаркие дебаты по поводу советской действительности, что, во-первых, придало изучению проблемы научный характер, а во-вторых, сформировало круг проблемных вопросов вокруг темы политического режима в Советском Союзе. Наличие многочисленных, весьма содержательных историографических работ, специально посвященных как ходу этих дискуссий, так и отдельным направлениям в зарубежной исторической литературе [14] Игрицкий Ю. И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6; Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5; Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5; он же. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3; Кодин Е. В. Смоленский архив и американская советология. Смоленск, 1998; Кип Дж., Литвин А. Эпоха Сталина в России. Современная историография. М., 2008. , позволяет нам здесь остановиться лишь на нескольких принципиальных моментах, повлиявших на развитие историографии этой проблемы.

Общеизвестно, что первой концептуальной моделью осмысления советского прошлого в послевоенной советологии стала так называемая тоталитарная парадигма, заложенная историческими исследованиями М. Файнсода и Л. Шапиро, более знакомая отечественному читателю по теоретическим обобщениям X. Арендт и 3. Бжезинского [15] Schapiro L. The Communist Party of Soviet Union. N. Y., 1960; Фейнсод M. Смоленск под властью Советов. Смоленск, 1995; Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Бжезинский 3. Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. N. Y., 1989. . Политический режим в Советском Союзе авторы этого направления характеризовали как тоталитарный [16] Важно подчеркнуть, что они были отнюдь не первыми, кто использовал эпитет «тоталитарный» применительно к сталинскому СССР. Впервые в данном контексте он встречается в работах 1936–1937 годов. См.: Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб., 1992. С. 398. , то есть как общественный строй, при котором чрезмерно усилившееся государство определяет ход всех исторических изменений и стремится к тотальному контролю и господству над обществом. Достигалось это, по мысли историков тоталитарной школы, посредством массового государственного террора, в результате которого происходило разрушение внутренних связей в обществе, его огосударствление и монополизация информационного пространства единой государственной идеологией при помощи контроля над СМИ. Историкам этого направления было присуще также резкое противопоставление политических институтов СССР и стран Запада как двух миров — свободы и рабства, результатом чего была своеобразная «демонизация» советского политического режима в общественном мнении.