Михаил Гордин - Пушкинский век

Придворное звание обязывало Пушкина являться в Зимний и Аничков дворцы, надев ненавистный ему камер-юнкерский мундир. «6-го бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I-го. Граф Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобринский — Брызгаловым (каштеляном Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. Замеч. для потомства). Государь — полковником Измайловского полка, etc. В городе шум, находят это все неприличным». Это строки из дневника Пушкина в январе 1835 года.

По воспоминаниям, граф Панин был высокого роста и худощав — в детском костюмчике он несомненно выглядел чрезвычайно карикатурно. Вероятно, под стать ему были и другие ряженые.

Шутовские маскарады давались в царском дворце нередко. Они были необходимыми эпизодами жизни петербургского большого света. Царский дворец превращался в заурядный барский дом, где челядь и многочисленные кормимые хозяином гости всячески изощрялись в шутовстве и дурачествах, дабы угодить богатому барину, а он ни от чего другого не чувствовал такого удовольствия, как от этого заискивания и унижения окружающих.

«Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию, — записал Пушкин в дневнике 10 мая 1834 года. — Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».

Рядом с этой записью есть несколько других, как нельзя лучше демонстрирующих решимость поэта совершенно отстраниться от всех затей придворного холопства.

Военная галерея Зимнего дворца. Картина С. Алексеева. 1835 г.

«28 ноября… Я был в отсутствии — выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, — своими товарищами…

5 декабря. Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, — да что мне делать?..

…Я все-таки не был 6-го во дворце — и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта».

В бальных залах дворца Пушкин был чужим. С завсегдатаями этих зал отношения его не могли не стать открыто враждебными. Именно резкий контраст между теми физиономиями, которые видел поэт в этих залах, и теми почитаемыми и дорогими ему знакомыми образами, которые смотрели на него в Военной галерее дворца с портретов героев 1812 года, — Кутузова, Раевского, Дениса Давыдова, Ермолова, Инзова, Барклая-де-Толли — мог внушить ему мысль стихотворения «Полководец», посвященного Барклаю-де-Толли. Стихотворение это Пушкин закончил строками:

Эти строки поэт относил не только к Барклаю-де-Толли, но и к самому себе. Постоянная вражда между поэтом и «жрецами минутного», светской чернью, в окружении которой он вынужден был жить, неминуемо должна была привести к открытому столкновению. Так оно и случилось в январе 1837 года.

В этот день петербургские газеты не отметили никаких значительных событий.

Сообщали о награждении орденом управляющего Третьим отделением, объявили о высочайшем благоволении за ревностную службу нескольким жандармским офицерам.

Рассказали о пробных поездках по железной дороге до Царского Села.

Извещали о представлении четырех водевилей на Александринском театре, драмы «Жизнь игрока» на Михайловском и оперы «Бронзовый конь» на Большом…

Этот день — 29 января 1837 года — был последним днем жизни Пушкина.

За три месяца до того, в октябре 1836, года, поэт писал П. Я. Чаадаеву: «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».