Михаил Гордин - Пушкинский век

В этих пушкинских словах резко и верно нарисована физиономия тогдашнего столичного общества. Поэт говорит о той среде, в которой он живет. Окруженный светскими вертопрахами и интриганами, расчетливыми карьеристами, тупыми солдафонами, Пушкин остается воплощением именно свободной мысли и человеческого достоинства. Все, что делал он, все, что он говорил и писал, исполнено было стремлением к справедливости и истине.

И этого духовного превосходства, этой его внутренней независимости не мог простить Пушкину «свет» — эта, по его словам, «мерзкая куча грязи». Шеф жандармов Бенкендорф, министр народного просвещения Уваров, кавалергардские офицеры из окружения императрицы, продажные журналисты, досужие салонные клеветники — объединились в своей вражде к Пушкину. Затеянная против него подлая интрига привела к дуэли Пушкина с бароном Дантесом-Геккерном, французским эмигрантом, приемным сыном голландского посланника при русском дворе. Его наглые настойчивые ухаживания за Натальей Николаевной, вызывавшие толки в обществе и даже вмешательство царя, пятнали честь поэта, чего он никогда никому не прощал. Это было последней каплей. «В лице Дантеса он искал или смерти или расправы со всем светским обществом» (В. А. Соллогуб).

Стрелялись 27 января 1837 года на Петербургской стороне, у Черной речки.

Пушкин был смертельно ранен. Врачи сразу же признали положение его безнадежным.

Пушкин невыносимо страдал, но мужество и твердость духа не покидали его и в эти страшные дни. П. А. Вяземский писал: «Твердость, спокойствие, ясность духа, которые воцарились в нем с той минуты, когда дуэль… была решена, и не изменили ему ни на месте битвы, ни на одре смертного страдания до последнего вздоха, убедительно показывают, из каких слоев сложена была эта душа, сильная и высокая».

«Я был в тридцати сражениях, — говорил лейб-медик Арендт, — я видел много умирающих, но мало видел подобного».

Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, лицейский товарищ и секундант Пушкина Данзас, врач и литератор Даль не отходили от умирающего.

Весть о дуэли и ранении Пушкина с поразительной быстротой распространилась по городу.

Дом С. Г. Волконской на набережной Мойки. Литография. 1840-е гг.

28 и 29 января с раннего утра у подъезда была давка. В сенях знакомые и незнакомые засыпали выходивших из комнат вопросами: «Что Пушкин? Легче ли ему? Поправится ли он? Есть ли надежда?» Какой-то старичок, попавший в сени, сказал с удивлением: «Господи Боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!..»

К середине дня 29-го стало ясно, что Пушкину осталось жить считанные минуты.

«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего, — вспоминал Даль, — я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:

— Кончена жизнь!

Я недослышал и спросил тихо, что кончено?

— Жизнь кончена, — отвечал он внятно и положительно. — Тяжело дышать, давит, — были последние слова его».

Было 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года.

Вид Главного штаба со стороны Мойки. Литография К. Беггрова по рисунку В. Садовникова. 1830-е гг.

«Спустя три четверти часа после кончины (во все это время я не отходил от мертвого, мне хотелось вглядеться в прекрасное лицо его) тело вынесли в ближнюю горницу; а я, исполняя повеление государя императора, запечатал кабинет своею печатью», — рассказывал Жуковский.

Николай I тотчас отправил записку Бенкендорфу: «Пушкин умер; я приказал Жуковскому приложить свою печать к его кабинету и предлагаю вам послать Дубельта к Жуковскому, чтобы он приложил жандармскую печать для большей сохранности».

Получивший в тот день «высочайшее благоволение» за ревностную службу начальник штаба Корпуса жандармов генерал-майор Дубельт запечатал кабинет Пушкина казенной печатью.

Многочисленные враги Пушкина торжествовали и злорадствовали. Немало людей из высшего общества ездили к барону Геккерну с изъявлением сочувствия по поводу неприятностей, выпавших на долю его приемного сына и его самого. С. Н. Карамзина писала в эти дни: «В нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина — и это куда хуже и непонятней — немало злобных обвинителей».