Борис Соколов - Маршал Малиновский

Еще несколько книг лежали в ящике стола. Не из осторожности — просто перепечатанные на машинке, какие переплетенные, какие нет, они не помещались на полке: “Белая гвардия”, “Один день Ивана Денисовича” (в 62-м году на полку встало аккуратно обернутое отдельное издание), “Теркин на том свете”, “По ком звонит колокол” (из серии “Рассылается по специальному списку”) и фотокопия “Повести о непогашенной луне”, снятая по его просьбе в Национальной библиотеке Софии. Все эти книги папа давал мне: “Прочти обязательно”, но, к сожалению, без комментариев. И только раз я задала вопрос про “Непогашенную луну”:

— Это правда?

— Неправду так далеко не прячут.

Тогда же, зная, что папа начал писать книгу о детстве, я спросила:

— А почему не о войне?

Он ответил неожиданно резко:

— Пускай врут без меня.

Много лет спустя, наткнувшись на мемуарный том о Сталинградской битве, испещренный восклицательными и вопросительными знаками вперемежку с едкими замечаниями, я поняла смысл этой фразы. Тогда же только удивилась непривычному, как теперь понимаю, обусловленному несогласием с автором, тону и запомнила продолжение:

— Правды об этой войне еще долго никто не скажет и не напишет.

— Потому что не напечатают?

— Не только.

Он оказался прав и прав до сих пор, а может, и насовсем, хотя у нашего разговора был другой конец.

— Когда-нибудь попробую написать. Но начинать надо сначала. И до этой войны была война, война и война.

Три войны — это Первая мировая, гражданская война и война в Испании».

Но вот пришла пора рассказать о самом грустном — последней болезни Родиона Яковлевича.

Наталья Малиновская вспоминала:

«7 ноября, был мой двадцатый день рождения. Папа уже болел, но ни мы с мамой, ни врачи и не подозревали о диагнозе. Сильно болела нога на месте старого ранения, полученного еще в Первую мировую (а если папа говорит “сильно”, значит — “непереносимо”). После бездумно прописанного грязевого лечения в Цхалтубо стало только хуже, но папа работал и седьмого пошел принимать парад. Только мы с мамой знали, чего ему стоит каждая ступенька на Мавзолей, каждое слово речи. Вернувшись, он лег и больше уже не вставал (а жить ему оставалось полгода). Через неделю его увезли в госпиталь — в пятницу , и это пренебрежение суеверием испугало…

Папа был фаталистом и стоиком. Врачи и сестры так и не услышали от него ни стона, ни жалобы и говорили потом, что у него патологическое терпение .

Ни одного вопроса о диагнозе, никаких распоряжений маме “на потом”. Он терпел боль, выносил болезнь молча, мужественно и достойно. Вечером 30 марта, когда я уходила из больницы, вместо обычного “до свиданья” папа едва слышно сказал: “Будь счастлива!” И я не поняла, что он со мной прощается…

Папа вообще был молчалив…»

Родион Яковлевич Малиновский умер в 15 часов 15 минут 31 марта 1967 года. У него был рак поджелудочной железы, который дал многочисленные метастазы в кости и во многие внутренние органы. Раиса Яковлевна пережила его на тридцать лет.

Незадолго до смерти Малиновский как будто стал готовиться писать мемуары о Великой Отечественной войне. Его дочь свидетельствует:

«В ящике стола ждала своего часа особая папка с документами времен Второй мировой. Он откладывал, их еще тогда — на каждом листе под грифом “Секретно” надписано “NB! В мою особую папку”.

Недавно папин адъютант Всеволод Николаевич Васильев рассказал мне, что видел и даже читал папину тетрадь с заметками о первых месяцах войны. Его поразила эта рукопись: “Я сам фронтовик, и могу сказать, что ни до, ни после не читал ничего столь же правдивого”. А в начале 66-го, — рассказывает Всеволод Николаевич, — Родион Яковлевич, словно продолжая разговор с самим собой, сказал: “Еще год дослужу и уйду — пора мне исполнять долг перед войной”. Речь шла о Второй мировой.

Слишком поздно узнала я о существовании этих тетрадок, когда спрашивать, отчего их не отдали нам после папиной смерти и куда они подевались из служебного кабинета, было бессмысленно, да и не у кого.

И даже если папа принес тетрадку домой, вряд ли она бы сохранилась. Еще до похорон к нам пришли люди в штатском снимать аппараты правительственной связи — вертушку и кремлевку. Они же вынули из его стола и забрали все бумаги, а заодно и “рассылаемые по специальному списку” книги из папиного шкафа. Две или три — Гароди, “По ком звонит колокол”, — лежавшие у меня в комнате, так и остались дома, но кто же знал, что за отцовскими бумагами придут, что их надо просто переложить…»