Николай Костомаров: Казаки

Отвергая семейное начало, — говорит г. Кулиш, — козак отвергал и начало общественное (ibid.). Вслед затем автор распространяется о казацких восстаниях против Польши и о совершавшихся казаками жестокостях и грабежах. Конечно, по поводу каждого факта, взятого отдельно, можно разбирать, насколько совершавшие его были справедливы или несправедливы, но нельзя по таким фактам делать обобщений, особенно в таком вопросе, как заклятая вражда, существовавшая между Польшею и казаками. Г. Кулиш волен иметь сочувствие к той или другой стороне, но не может отрицать, что козаки считали поляков своими врагами, и потому обращались с ними так, как по духу века следовало или как было дозволительно; нельзя в этом видеть отвержение ими общественного начала. Иначе придется смотреть таким же образом на всякое восстание народной массы против существующей власти. С точки зрения власти, которая борется с восставшими, оно, конечно, так будет; но историк так судить не может. С точки зрения турецких властей, восставшие против Турции сербы, герцеговинцы, болгары не более как нарушители порядка, отвергающие общественное начало; однако не все другие признают их такими, когда Россия из-за них вступила в войну с Турциею. Понятно, когда точка зрения власти, находящейся во вражде с своими восставшими подданными, не всегда усваивается, даже в самое время восстаний, другими властями, то как же не быть осторожным историку -в суждениях о восстаниях прошедших времен? Но г. Кулиш указывает на то, что козаки также бунтовали против русской власти, и очень негодует на одного историка, который сказал, что <<���имя царя было священным для самой крайней вольницы». В опровержение такого мнения -г. Кулиш указывает на Выговского, Юрия Хмельницкого, Дорошенка, Мазепу. А что же, спросим мы г. Кулиша: пошла разве масса козачества за этими господами, когда они являлись противниками и врагами царя? Да и сами эти господа, отступившие от России, и все, что к ним приставали, руководились в своих поступках более всего опасением, чтоб их край с народом, обитающим в этом крае, не был уступлен и отдан полякам: тут действовала не столько досада на Московское государство и нежелание быть с ним в единстве, сколько старая закоренелая вражда к ляхам. В итоге, однако, все попытки возмутить Малороссию против царской власти оставались всегда безуспешны, а это происходило оттого единственно, что козаки массою не приставали к изменническим замыслам. Это все очень хорошо известно т. Кулишу, и он, положа руку на сердце, должен сознаться, что история говорит больше' в пользу того неприятного г. Кулишу историка, который сказал, что имя царя было священным для самой крайней вольницы, чем в пользу г. Кулиша, указывающего на примеры таких изменнических начинаний, за которыми не пошла козацкая масса.

Г. Кулиш обвиняет козаков за то, что «козак жил добычею и для добычи. Добыча и слава на языке у него были неразлучны и восиеты в козацких - песнях как одинаково нравственные» (№ 3, стр. 354). В другом месте своей статьи («Русск. Арх.», № 6, стр.114), говоря об отличии великорусских козацких песен, автор замечает, что <<���песни эти не смешивают нравственного понятия славы с безнравственным понятием добычи, как это делается в наших (малорусских) казацких песнях беспрестанно».

Отчего это г. Кулишу понятие о славе кажется нравственным, а понятие о добыче безнравственным? Разве потому, что громкое слово слава более пригодно для красноречия, чем слово добыча? Но как бы то ни было, нельзя ставить в вину казакам и признавать за ними как бы исключительно им одним принадлежащий порок — склонность к приобретению добычи: это свойство всех военных людей во все времена и во всех странах, начиная от полудиких шаек до армий цивилизованных народов. Разве в наше время на войнах не берут у неприятелей добычи, и разве не поставляют себе в особую доблесть отнятие добычи? Когда разгромят неприятельский лагерь или возьмут приступам крепость, разве не забирают себе все неприятельские боевые и съестные запасы? А когда окончательно побеждают враждебную державу, разве не налагают на побежденную контрибуции? Что это, в сущности, как не та же добыча, которая так не нравится г. Кулишу в руках казаков? Только в формах собрания и в способах разница, а суть все та же!

Г. Кулиш признает казаков элементом безусловно вредным для государства и вооружается против тех исторических писателей, которые признавали казаков вообще народом, в противоположность классам высшим, отрезавшимся от народа. Но где же правду спрятать, когда так было на самом деле? В южной Руси высшие классы ополячились и окатоличились, и отклонившись от русского народа, стали его притеснять. Народ, теряя терпение, восставал, и число казаков внезапно увеличивалось, потому что восставшие против панов назывались казаками: во всем южнорусском народе возникло стремление окозачиться, то есть сделаться свободным; свобода понималась не иначе, как в виде казачества. Название казак, по народному понятию, значило вольный человек. Несколько повторенных одно за другим народных восстаний были усмирены, но потом разразилась эпоха Хмельницкого, поднялся весь народ разом и обратился в казаков. Но когда восстание улеглось и водворяться стал общественный порядок, явилось стремление образовать из козакав особое, в известном смысле привилегированное сословие, а простонародье продолжало питать желание обратиться всем в козаки. Вот суть всей общественной истории Малороссии. Козаки в юридическом смысле означали сословие военное, владевшее землями, свободное от податей и повинностей, падавших на прочих — не козаков, а мужиков или посполитых; но в смысле народного воззрения слово козак значило свободного человека, каким хотелось быть всякому. Козаки, как сословие, было однако не малочисленным и всегда играло роль орудия, двигавшего механизмом политических интересов страны. Оттого Малороссия считалась и называлась козацкою землею, а ее народ — козацким народом. Поэтому нельзя обвинять тех, которые признавали козаков за народ в противоположность высшим классам, потерявшим и народность, и живую связь духовную с простонародною Массою.