Николай Костомаров - Казаки

«Козак, — говорит автор, — был бездомным промыш-ленииком и добычником. Хотя и были' у козаков хаты в таких местностях, как Черкасчина и Чигиринщина, но, по словам кобзарской думы, козацкую хату можно было отличить среди десяти не козацких: она соломой не покрыта, приспою не обсыпана, на дворе дров ни полена, сидит в ней козацкая жена — околела!» Так и козацкая жена была заметна среди ее соседок: она всю зиму босая ходит, горшком воду носит, детей поит из половника. Козак уподоблялся птице, кладущей яйца в чужие гнезда или зарывающей в песок. Его нравственность уже определялась его бытом. При его бездомовности и нераденьи о семье мнение света для него не существовало. Куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет — говорится в известной надписи под изображением запорожца. Козак вообще отвергал семейное начало и выразил это тем, что даже в песнях называл своею матерью Запорожскую Сечь, а батькам — Великий луг. Что касается до женщины, подруги жизни, то входу ей не было в козачье кочевье на Низу ни под каким видом» (<<���Русск. Арх.>>, №. 3, стр. 353).

На каком основании автор считает приведеиную им из думы картину как бы типическим изображением казацкого быта во всех краях козацкой земли и притом общим козац-кому обществу во все времена? Отчего именно эту думу относить ко всем козакам вообще? Не скорее ли в этой думе усматривать можно изображение козацкой бедности, и если она могла служить типом быта большинства козаков, то разве в такие невзгоды, когда край постигали общественные бедствия, например, татарские набеги, разорительные войны, выводившие множество казаков из своих домов на продолжительное время, неурожаи и последующий за ними голод! В такие печальные эпохи действительно можно было встретить описываемую в этой думе козацкую хату с осиротелою и обнищавшею хозяйкою. Малороссия нередко подвергалась бедствиям, и потому не редки были в ней такие явления: их-то изображает дума. Но чересчур произвольно и несправедливо, не принимая во внимание указанных ИСТОрИЧеСКИХ явлений, брать сс за доказательство бездомощшости, нерадения и отвержения семейного начала в целой массе козацкого сословия. Слова: <<���куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет», не должны быть применяемы только к таким, что отвергают семейное начало. Это удобно произнести о всяком молодце, не связанном семейными узами, но вовсе не отвергающем в принципе семейного начала. Приведенные г. Кулишом .слова находятся в надписи под изображением запорожца, следовательно, там, откуда добыл их автор, они положительно говорят о запорожце, хотя могут быть отнесены и не к запорожцу. О самых запорожцах составилось понятие преувеличенное, будто бы они пренебрегали браком и допускали к себе только бессемейных. Запорожское общество действительно наполнялось холостыми, но молодцы, повоевавши несколько времени на суше и на море, уходили в города, обзаводились семьями, вписывались в городовые козаки и были домовитыми хозяевами. Впрочем, не существовало правила, чтоб запорожское товариство состояло только из холостых: бывали и женатые, отцы семейств: запорожцы ими не брезговали; нам, да, без сомнения, и самому г. Кулишу известно, что знаменитый Сирко, этот Ахиллес Запорожья, имел жену, двух сыновей и двух дочерей, только семья его не жила в Сечи: там, точно, не допускали женщин, так как, по понятиям века, это запрещалось, потому что Сечь была военным укреплением, всегда готовым к защите против неприятельского нападения. Это не служит доказательством какого-нибудь отвержения семейного начала. У нас во время военных походов не дозволяется в лагерях и на военном корабле пребывать женщинам, однако никто не скажет на таком основании, чтобы наши сухопутные воины и моряки отвергали семейное начало. Равным образом, не могут доказывать тоже отвержение семейного начала у козаков выражения, что для козака (запорожца) Запорожская Сечь была мать, а Великий луг батько. И наш теперешний солдат назовет Россию матушкой, а из этого едва ли кто станет выводить, что наш солдат не хочет знать родной матери и не уважает никаких семейных и родственных уз. Равным образом, не может г. Кулиш подтвердить своего взгляда и приведением из песен _и дум таких мест, где показывается неуважение к женщине, вроде, например: послушайте, паны-молодцы, как женское проклятие ничтожно: жена пдо-клинает — это все равно, что ветер шумит мимо сухого дерева, а женские глупые слезы текут как вода («Русск. Арх.», ibid.). В народных песнях всех племен и народор найдется достаточно таких песен, где презрительно отзываются о женщине. Их можно считать чертами варварского века, когда выше всего ценилась телесная сила и. потому проскакивала презрение к той половине человеческого рода, которая не отличалась этим достоинством. В средних веках было обилие таких сатирических песнопений о жен,. щинах, а между тем они складывались в те времена, когда рыцарь преклонял колена перед дамой своего сердца, когда Тоггенбург обрекал себя на созерцание стен и окон монастыря, в котором укрылась красавица, пленившая его сердце.. Разве из таких песнопений следует заключить об отвержении семейного начала? А перешедшая к нам из Византии притча о женской .. злобе разве не хуже еще рисует женские слабости и пороки? Можно видеть в ней влияние монашеского взгляда, но никак не всеобщее отвержение семейного начала, тем более, когда и самое монашество, предписывая безбрачие тому, кто «вместити может», в принципе не отвергало однако ни брака, ни семьи. Наконец, и то мало помогает г. Кулишу, что «в Киеве козаки — по словам документа 1499 года — делали непочестные речи с белыми головами» (ibid.). Мало ли и теперь делают непо-честных речей военные люди, — нельзя их оправдывать, но нельзя также по поступкам единичным делать заключение о всем военном сословии вообще.