Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Андреев несколько дней почти не показывался из своей комнаты. Как мне удалось узнать, он приводил в порядок свои материалы и писал доклад Савченко. Упаковщики наконец закончили свою работу, и был назначен день вывоза вещей и картин на станцию. Как я жалею теперь, что не записал для памяти, какого числа в точности сие свершилось, однако отлично помню, что три деревни съехались, как говорили мужички, «подымать добро Бутова». Они свезли всё на станцию Присады для дальнейшего следования в Москву. При погрузке Андреев командовал, но на станцию не поехал. Вообще, я заметил, что он определенно боялся выходить за пределы дома – видно, образ Кота (Власова) преследовал его.

Так состоялась эвакуация музея, и дом мой опустел. В нем лишь кое-где остались отдельные вещи, два-три сундука, кое-что из мебели, и все это терялось в громадных комнатах. На следующее же утро Андреев уехал в Москву. Мне было дано двое суток на упаковку вещей и устройство всех дел. Не прошло и двух дней, как я был готов к отъезду. Невелико было мое имущество, и двух дней оказалось много, чтобы его упаковать. Мой отъезд из Прилеп был назначен на утро, и последнюю ночь я провел хотя и в своей спальне, но на полу, на зашитом в рогожу большом матраце.

Всю ночь я не мог заснуть. Я был далек тогда от мысли, что спать на полу – это есть мой удел не только на ближайшие дни, но и на многие месяцы… В ту ночь я о многом передумал, многое вспомнил. Передо мною открывалась новая эпоха – приходилось расставаться с родным гнездом, с привычным образом жизни, с обязанностями, которые, так сказать, вошли в плоть и кровь, с близкими людьми, с привычками, унаследованными от отцов и дедов, с лошадьми – словом, со всем тем, что было дорого и мило, что так долго составляло цель и смысл моей жизни. Все это надо было покидать, ибо все это было уже разрушено. Было над чем призадуматься, было от чего не спать в ту памятную ночь. И все же как я был далек тогда от мысли, что жизнь моя кончена и через какой-нибудь месяц начнется мое житье по советским тюрьмам. Да, поистине неисповедимы пути Господни и будущее сокрыто от нас…

Наступил день и час моего отъезда из Прилеп. Было около семи часов утра, когда несколько крестьянских саней подъехали к дому, чтобы принять мои вещи. Лыков, Чикин, Бонарев, Зуев, Мигунов и двое Самониных сами вызвались и просили разрешения свезти мои вещи и проводить меня. Семи подвод было много для того жалкого хлама, который был мне оставлен, он свободно поместился бы и на трех санях. Но никто из крестьян не хотел возвращаться назад. Пришлось распределить вещи между ними, после чего они двинулись в путь на станцию Засеку, куда следом должен был ехать и я. К моменту отъезда у меня оставалось не то одиннадцать, не то тринадцать рублей с копейками. Это было всё мое состояние, всё, что я увозил из Прилеп. Этих денег могло хватить только на дорогу до Москвы. Хотя я после десятилетней службы великой российской республике и выезжал нищим, но у меня было приятное сознание, что все свои долги я уплатил и, таким образом, начинал новую жизнь со спокойной совестью: ничью копейку я не замотал, никого не обманул и никому не остался должен.

Двор был пуст, царила какая-то угрюмая тишина – казалось, все вымерли, на душе было тяжело и тревожно… В последний раз всего лишь на несколько минут я остался в своем доме один и воспользовался этим, чтобы обойти свои любимые комнаты и проститься с ними. Комнаты были пусты. В громадном помещении, где все двери из комнаты в комнату были настежь открыты, ветер гулял вовсю и было холодно, как на дворе. Мои шаги гулко раздавались в пустоте. Тяжело было смотреть на это ободранное, еще так недавно столь красивое и нарядное помещение. Особенно неприятное впечатление производили стены с торчащими крюками и гвоздями или дырьями от них. В моей любимой гостиной кто-то уже успел отодрать клок обоев у самых дверей, и ветер трепал его, то приподымая, то вновь прилепляя к стене. С грустью смотрел я на эту картину и думал о том, что не успел я еще выехать из дома, а уже началось разрушение. Невольно пришла в голову мысль, как тщетны и ненужны все наши старания и усилия, все наше любостяжание, ибо в русских условиях обязательно наступят день и час, когда все это пойдет прахом…

Дольше всего я задержался в кабинете. Здесь я провел столько счастливых часов, отдыхая за книгой, или любуясь дивными произведениями искусства, или беседуя с друзьями. Тут когда-то висели мои любимые сверчковские портреты, именно в этой комнате была собрана в портретах история орловской породы, и здесь мне хотелось остаться как можно дольше. Я смотрел на знакомые стены, представлял себе, где висели Визапуры, Горностаи, Кролики, Лебеди и другие столпы и корифеи орловской породы, и думал о том, что уже больше никогда не буду ими любоваться в интимной обстановке деревенского дома. Что-то жуткое, щемящее схватило меня за сердце, что-то подступило к горлу, и, чтобы не пасть духом, я поспешил покинуть кабинет и прошел в спальню. Тут все было ободрано, лишь посреди комнаты стояли мой чемодан и дорожный несессер, на них бережно были положены моя шуба и шапка, а рядом стояли калоши. Никанорыч приготовил все к моему отъезду, а сам вместе со старушкой-поварихой заперся в небольшой комнате возле вестибюля, ожидая, когда я его позову. В последние минуты моего пребывания в Прилепах этот преданный мне человек выказал много такта и деликатности, из всех служащих только он один не предал меня и не покинул ни на одну минуту в том отчаянном положении, в котором я находился в роковом для меня январе.