Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Все эти обвинения были сущими пустяками и серьезных последствий иметь не могли, но я, признаюсь, погорячился, поспешил и сейчас же подал в отставку, а ревизионная комиссия убедила губернские власти сделать представление в Наркомзем о снятии меня с работы. Москва, однако, иначе посмотрела на дело, и в отделе коннозаводства встали на мою сторону. Вместе с тем открыто идти против губернии было нельзя, тогда дело положили под сукно, а Туле ответили, что Прилепский завод имеет большое значение и до приискания первоклассного специалиста мне поручается управлять заводом. Это была пилюля, и очень горькая, которую Туле пришлось проглотить. В результате ревизии я остался в заводе и по-прежнему им управлял – правда, с временным мандатом.

Так продолжалось ровно год. Нетрудно было узнать, когда страсти улеглись, кто был организатором похода против меня. Это был некий Беликов, заведующий губернским земотделом, бывший сапожник и пьяница, с которым я давно не ладил. Беликов играл на худших струнах, разводя демагогию о моем происхождении и барстве. Он зажег пролетарские сердца ревизоров, особенно молодых. Каюсь, я недостаточно энергично, недостаточно умно отбивался, потому и произошли все эти безобразия. Отчасти тому виной было мое сильнейшее нервное расстройство – результат очень серьезного разлада с женой. Что касается Беликова, то как только я опять стал на ноги, я перед ним в долгу не остался: он вынужден был покинуть Тулу, получив назначение на Дальний Восток.

Когда наступила зима, уже вторая или даже третья с тех пор, как я стал управляющим, прилепские лошади, находившиеся в блестящем порядке, начали так ехать, успешно выступать на бегах, что я отметил это в приказе. Я не сомневался в том, что завод уже восстановил свои силы и будет выставлять первоклассных лошадей на ипподромы. Казалось, все было спокойно, все радовало и предвещало благополучие, но случилось как раз наоборот. В Москве я имел несчастие влюбиться, а в таких случаях я теряю голову и способен на всякие глупости. Первой из таких глупостей стало мое согласие на назначение Самарина помощником управляющего по конской части. А второй и главной – что я не сумел побороть в себе возникшего чувства, бросил все дела, долго прожил в Москве и хотя вернулся наконец в Прилепы, но был так подавлен, так плохо владел собой, так остро переживал разлуку, что не был способен ни на какую серьезную работу. Влюбляться – это чересчур дорогое удовольствие, особенно во время революции, и в этом, хотя, увы, поздно, я убедился на собственном опыте.

Как пробрался Самарин на должность помощника управляющего Прилепским заводом? Приезжая в Москву в годы НЭПа, я имел обыкновение останавливаться на Садовой близ Тверской, в гостинице «Тироль», которая расположена близко от цирка. Там в мирные времена обычно и стояли цирковые артисты. Это небольшая, очень уютная гостиница, к тому же в то время заново отделанная. Я привык к ней, и вся прислуга хорошо знала не только меня, но и тех, кто обычно приходил ко мне. Приехав на этот раз в Москву, я меньше всего думал показываться начальству, хотел сохранить инкогнито, так как был увлечен, увлечен серьезно и временно охладел ко всем своим делам. Однажды после обеда, когда я лежал и отдыхал – у меня болела голова, раздался стук в дверь и вошел Самарин.

Я был очень удивлен этим посещением, а также тем, откуда он узнал, что я в Москве. Самарина я не видел с тех пор, как он был в Прилепах на практике, и, признаться, забыл о его существовании. Я извинился, что не могу встать, так плохо я себя чувствую, и просил его взять стул и сесть у кровати, но говорить не очень громко. Самарин сел на краешек стула, посмотрел на меня необыкновенно искательными глазами, сделал самую сладкую улыбку и приступил к делу. Он просил, ни больше ни меньше, назначить его моим помощником по коннозаводской части, при этом он объяснил, что окончил Зоотехнический институт и стремится начать службу именно у меня. Тут он наговорил мне кучу любезностей. Я был настолько не подготовлен услышать подобную просьбу, что молчал и ничего ему не отвечал. Тогда он вновь начал меня просить, и таким приниженным тоном, что мне об этом и сейчас неприятно вспоминать. При этом глаза его, как-то влезающие в душу, прощупывали меня. Самарин говорил, что если только я соглашусь, то навсегда его осчастливлю, что у него на руках мать, сестра и малолетний брат, а отец его расстрелян, что он умоляет меня поставить его на ноги и дает слово, если он мне не понравится, немедленно подать в отставку.