Элла Сагинадзе - Реформатор после реформ - С.Ю. Витте и российское общество. 1906–1915 годы

Появлению письма в печати сопутствовало недоразумение: граф предполагал, что этот текст одновременно появится на страницах «Нового времени» и «Речи» – т. е. в изданиях, ориентированных на читателей разных взглядов. Однако в издании Сувориных, сочувствовавшем октябристам, его отказались публиковать. Граф отправил в редакцию «Речи» телеграмму с просьбой задержать статью, пока он не переговорит со своим секретарем, Помориным [411], но не рассчитал разницу во времени между Биаррицем и Петербургом, и она была напечатана. Прежде всего он опасался, что очевидная резкость и заостренность его слов, да еще высказанных только в газете с репутацией рупора оппозиционных настроений, может быть воспринята как свидетельство того, что он «прислонился» к кадетской партии. Очевидно, ему важно было сохранить свою репутацию политика, балансирующего между интересами разных политических групп. «Но если было оговорено, что печатается в “Речи” ‹…› потому, что “Новое время” отказалось, то это значительно смягчает остроту дела, – писал сановник на следующий день Руманову. – Какой негодяй этот М. Суворин! ‹…› Ведь когда он сказал Поморину, что письмо будет напечатано только 8-го, то, конечно, читал это письмо, а затем, показавши его своим баранам, – струсил» [412]. В обществе некоторым были известны обстоятельства дела [413].

Тем временем газетная распря государственных деятелей набирала обороты. К ней неожиданно присоединился министр торговли и промышленности в правительстве Витте В.И. Тимирязев. Комментируя в «Новом времени» заявления Витте по вопросу о смертных казнях, он упрекнул графа в публичном обсуждении вопросов, о которых не стоило говорить без «высокого на то разрешения». Кроме того, министр полагал, что Витте, опытный сановник, неудачно выбрал время для своих разоблачений: «Письмо графа Сергея Юльевича меня не только удивило, но прямо потрясло. ‹…› Граф хорошо знает цену и силу своего могучего слова, и его выступление против умолкнувшего навеки государственного деятеля, над свежей его могилой, заставило меня содрогнуться» [414]. Между Витте и Тимирязевым началась настоящая «битва документов», в результате в полемическом задоре они стали выдавать информацию, не предназначавшуюся для широкого обнародования [415]. К спору присоединились и другие участники – граф И.И. Толстой [416], а также общественный деятель Д.И. Шипов. Они расценили саму дискуссию как бестактность, а зачинщиков обвинили в переходе границ допустимого. Шипов к тому же заявил, что считает дальнейшее развитие газетной схватки неуместным: разногласия между Витте и Гучковым уже давно вышли за рамки обсуждения фактических деталей, и «они уже спорят о том, кто погубил русскую конституцию и что осталось от манифеста 17-го октября. В данном случае выводы могут быть только чисто субъективными» [417].

Огромное впечатление на публику произвело заявление Витте, что от манифеста остался «лишь труп 17-го октября». Н. Высотский в послании к полковнику Н.П. Евреинову целиком и полностью согласился с отставным сановником в его оценке политического строя: «Приятно читать статью Витте. Никто из наших государственных деятелей не напишет так умно, так смело и так красиво. ‹…› Возвращение Витте к власти вряд ли желательно ‹…› но как дельный, серьезный и беспощадный критик он не имеет себе равного» [418]. По-видимому, впечатление от скандальной статьи Витте было у Высотского настолько сильным, что он делился им с несколькими адресатами. Через день он сообщал уже другому адресату, министру образования в 1908–1910 годах А.Н. Шварцу, что граф отличается от остальных сановников именно нелицеприятностью суждений: «Очень пикантно выступление графа Витте. Зубастый он человек, и напрасно Гучков затеял с ним полемику. ‹…› Так никто другой не напишет и не посмеет написать» [419]. Впрочем, согласие с точкой зрения Витте и приводимыми им аргументами не делало самого Витте более привлекательным – в данном случае важнее была созвучность сказанного графом собственным чувствам Высотского, а не то, что человек, так резко обличающий порочные черты политического режима последних пяти лет, сам по себе вызывает мало симпатии. Известный востоковед, академик С.Ф. Ольденбург передавал в письме своему сыну – историку, публицисту, впоследствии автору фундаментального исторического исследования о Николае II, С.С. Ольденбургу – относительно «темы дня»: «Читал ли ты о письме Витте по поводу интервью с Гучковым? Там есть фраза, где он говорит, что ведь теперь остался только труп 17 октября. ‹…› Если бы не чересчур большое “дипломатничанье” Витте, письмо могло бы иметь громадное значение, оно и так усиленно комментируется печатью. Для него такое письмо почти равно сжиганию кораблей. Октябристам плохо от этого письма: если сам творец 17 октября признает, что остался только труп, оспаривать это трудно» [420]. Вскоре Ольденбург-старший получил ответ, из которого следовало, что сын разделяет его чувства: «Насчет письма Витте думаю, что в нем, конечно, много верного. Я никогда не считал [в] последние годы Столыпина тем защитником представительного строя, каким его выставляют, и не сочувствую той легенде, какой теперь хотят его окружить. ‹…› И, конечно, в Манифесте 17 октября в то время намечался другой порядок, чем тот, который теперь» [421]. Как видно из приведенных цитат, роль Витте в событиях 1905–1906 годов заставляла многих прислушиваться к нему с особым вниманием. Подобно экс-министру торговли и промышленности Тимирязеву, они полагали, что его слово и по этой причине обладает огромной силой.