Иван Мошляк - Вспомним мы пехоту...

Я отправился в отведенную мне хату в центре деревни. Тьма — хоть глаз выколи. Адъютант Смирнов (моего прежнего адъютанта Морозова ранило) освещал дорогу фонариком, но я все же ухитрился дважды провалиться в глубокую колдобину и весь вымок. В хате нас встретила женщина лет сорока пяти. Звали ее Анной Максимовной. Она захлопотала около натопленной печки. Есть я не хотел, попросил лишь кипятку. Адъютант заварил в котелке чаю, выложил сахар, банку варенья, хлеб, тушенку. Пригласили к столу и хозяйку.

Она застеснялась и как-то скорбно потупила взгляд.

— Садитесь, пожалуйста, — поддержал меня Смирнов. — И сынка своего приглашайте.

Женщина промолчала, но, налив себе стакан чаю, присела к столу на краешек стула.

Адъютант поднялся, приоткрыл дверь в соседнюю комнату:

— А ты что, Костя? Иди чай пить.

Я не расслышал ответа Кости. Вернувшись к столу, Смирнов усмехнулся:

— Гордый парень…

Смирнов уже побывал в этой хате сегодня. Дорогой он мне рассказал, что у хозяйки есть сын лет восемнадцати.

— Хозяин-то где? На фронте, наверное? — спросил я женщину.

Она замялась, глаза наполнились слезами.

Вдруг дверь соседней комнаты распахнулась, и на пороге вырос юноша с бледным скуластым лицом. Гневный взгляд пария будто прожигал насквозь:

— Полицай вин — вот хто… С хрицами тикал… и нэ батько вин мне, запомнитэ, мамо… Нэма в мини батьки! — Голос Кости дрожал от волнения, обиды и гнева.

По щекам Анны Максимовны текли слезы, она не вытирала их, сидела, ссутулившись, перед нетронутым стаканом чаю.

Много всякого повидал я за три без малого года войны, но такого… Я понимал трагедию, разбившую эту семью, истерзавшую души представших передо мной людей. Мне вдруг до физической боли стало жалко юного Костю. Ведь он считал, что жизнь его сломана из-за отца, что удел его отныне — всеобщее презрение.

— Ты, Костя, вот что, присядь-ка к столу, — сказал я и придвинул стул.

После некоторого колебания он сел. Я налил ему чаю, подал сахар.

— Спасибо, — буркнул он, — не мне радяньский хлиб-цукор исты.

— Ты комсомолец?

— А як же? С сорок первого року.

— Как же твой батько в полицаи угодил? Кулак, что ли, бывший?

— Та ни, колхозники мы, Воронцы хфамилия, — торопливо заговорила вдруг Анна Максимовна. — В сорок первом роки, в июле, узяли Петро у Червону Армию. Чериз мисяц — нимцы прийшлы. А неделька минула — и мий чоловик явився. Одежа гражданска, сам босый, говорить, выходил из окружения… А Ваську Остапенку з Буртов нимцы главным полицаем назначили. Воны у молодости парубковалы з Петром. Явивси с самогоном, выпилы. Васька и говорить: «Пийдешь до мени у полицию. А ни пийдешь, кажу, що байстрюк твой — комса, а ты червоноармиець. Коську — к стенке, тебя — у концлагерь. Идешь до мини?» Ну мий и согласився. Уж и натерпелась я, товарищ командир, — вмереть легше… — Анна Максимовна расплакалась в голос и выбежала из комнаты, прижимая к лицу платок.

Пока она рассказывала, Костя сидел с каменным лицом, и лишь мертвенная бледность выдавала его состояние.

— Ничего, парень, сын за отца не ответчик, — попробовал успокоить его Смирнов. — В гражданскую, знаешь, как было? Вон у Шолохова…

Костя взглянул на него невидящими глазами, затем обернулся ко мне.

— Товарищ полковник… — Голос его сел от волнения. Он перевел дух, я ждал. — Товарищ полковник… возьмите меня в армию. Раз сын за батьку не ответчик…

— А что ты знаешь из солдатского ремесла? — улыбнулся я.

Костя сорвался с места, выбежал в соседнюю комнату и выложил на стол значок ворошиловского стрелка и удостоверение к нему.

— Ну, положим, винтовку ты знаешь, стреляешь из нее хорошо, да ведь теперь у нас автоматы.

И опять Костя сорвался с места, только теперь он выскочил на улицу и вернулся не сразу.

— Вот посмотрите, товарищ гвардии полковник, сейчас пушку прикатит, — сказал Смирнов. — Шустряга парень…

Костя вернулся, держа в руках немецкий пулемет МГ.

— Магазин в ем полный, не сомневайтесь.

— Ну, ты мужик отчаянный, — рассмеялся Смирнов.

— Что ж, спасибо за трофей, товарищ Воронец. — Я пожал Косте руку, встал. — А насчет армии что-нибудь придумаем. — Склонился к уху Кости, шепнул: — Иди успокой мать, поговори душевно, не видишь — замучилась она…

Долго не мог я заснуть в ту ночь, размышляя о неведомом мне Петре Воронце, ставшем пособником врага, о страдающей его жене, о комсомольце Косте, у которого за два с половиной года оккупации не погас комсомольский огонек…