Иван Мошляк - Вспомним мы пехоту...

Машину я нашел в лощине, среди кустарника. От бомбежки она не пострадала, если не считать двух осколочных пробоин в дверце. Велел шоферу гнать на левый фланг. По интенсивности стрельбы я определил, что дело там завязывается жаркое.

Через полчаса я был в расположении 1-го батальона. К этому времени стрельба поутихла. Капитан Фельдман встретил меня у входа в узкую траншею, которая служила ему командным пунктом. Лицо его осунулось, на щеках обозначились морщины, веки покраснели. Выглядел он гораздо старше своих двадцати девяти лет.

— Комбриг был? — спросил я.

— Да, только что уехал.

— Жмет немец?

— С утра отбили пять атак. Последнюю — минут пятнадцать назад. Бомбежкам счет потеряли…

— Слушайте, капитан, кто у вас вчера поджег три танка, те, что первыми прорвались через окопы?

— А… Это ребята из третьей роты. Сержанты Гуров и Гуляев, рядовые Рыбкин и Плотников.

Я улыбнулся. Вспомнилась казарма в городке Павлово, койки в два яруса, стриженные наголо и оттого ушастые ребята, застенчивые и немного растерянные. Особенно живо представился мне неуклюжий Плотников, прозвучал в ушах его курьезный ответ на мой вопрос, где у танка находится моторная часть: «Известно… в нем, значит, внутри…»

— Всех четверых представьте к медали «За отвагу».

Фельдман молча вынул из планшета несколько сложенных вчетверо листов бумаги, протянул мне.

— Тут представление на них и на других. На Гуляева и Рыбкина — посмертно.

У меня сжалось сердце.

— Рыбкин — это который десятилетку закончил, юнец такой… эрудированный?..

— Да, он… — Фельдман вздохнул. — Плотникова сегодня после первой атаки в медсанбат отправил. Он два танка подбил. Я его к Красному Знамени…

Я взял бумаги, сунул в свою сумку. Фельдман оглянулся на телефониста, сказал, понизив голос:

— Товарищ майор, откровенно говоря, приказ комбрига привел нас всех тут в недоумение…

— Какой приказ? — не понял я.

— Разве вы не знаете? — удивился в свою очередь Фельдман. — Я только что перед вашим приездом получил от комбрига приказ на отход батальона. Какая необходимость в этом? Мы отбиваем все атаки. Правда, мне пришлось бросить в бой резерв, но стоим же… И потом, почему отходить надо немедленно? Не лучше ли ночью?

То, что я услышал от Фельдмана, было для меня новостью.

— Пока пусть батальон не трогается с места, капитан. Я — к командиру бригады…

Вскочив в газик, крикнул шоферу:

— На НП комбрига! Быстро!

На наблюдательном пункте кроме Юдкевича находились майор Дорошенко и несколько других командиров.

По-уставному вытянувшись и отдав честь, я обратился к комбригу:

— Товарищ полковник, разрешите вопрос?

Юдкевич слабо улыбнулся:

— К чему такая официальность, Иван Никонович? Я вас слушаю.

— Правда, что вы отдали приказ первому батальону оставить занимаемые позиции и отойти?

— Не только первому батальону, но и всей бригаде, — медленно, словно размышляя, сказал Юдкевич.

— Чем вызвано такое решение?

— Угрожающей обстановкой. Правый фланг потеснен, и противник вот-вот окажется у нас в тылу. Вопреки нашим с вами предположениям немцы не ослабляют, а наращивают силу ударов. По данным разведки, против бригады развертывается свежая танковая дивизия. Мы же потеряли половину орудий, — комбриг кивнул в сторону Дорошенко, — половину, если не больше, личного состава, две трети приданных нам танков. Если бригаду не отвести сейчас, к вечеру она будет окружена и уничтожена.

— Товарищ полковник, как начальник штаба, я не согласен с вашим решением. — Голос мой звенел от напряжения. — Бригада держит фронт, отбивает атаки, на правом фланге подразделения четвертого батальона под командованием майора Белянкина пытаются не допустить проникновения гитлеровцев в наш тыл, и я уверен — не допустят. Штаб армии знает о вашем решении?

— Вероятно. Я передал шифровку по радио.

— Должен предупредить вас, товарищ полковник: если бригада начнет отход, я вынужден буду через вашу голову довести свое мнение до командующего армией.

Юдкевич пожал плечами.

— Это ваше право.

— Разрешите идти?

— Идите.

Я повернулся подчеркнуто четко и вышел. И только тут почувствовал, что весь мокрый, что рубашка так облепила тело, словно завернули меня в мокрую простыню. Впервые за тринадцать лет военной службы я высказал вслух официально, да еще в присутствии других командиров, несогласие с решением своего начальника. Непросто мне это далось — сразу усох, наверное, килограмма на два. Но не раскаивался. Не мог я за здорово живешь отдать врагу землю, за которую сложили головы сотни бойцов и командиров, за которую погибли Онищенко, мои первые знакомцы по бригаде Гуляев и Рыбкин.