Иван Мошляк - Вспомним мы пехоту...

Обосновавшись в палате и познакомившись с соседом, пожилым подполковником, я повесил в шкаф гимнастерку и галифе, туда же уложил сапоги и, облачившись в серые гражданские брюки и белую рубашку «апаш», отправился осматривать живописные окрестности санатория. Целый месяц я мог теперь чувствовать себя гражданским лицом, забыть о субординации, о постоянной подтянутости, которой требовала военная форма. Отдых, настоящий отдых…

Где-то на третий или четвертый день санаторной жизни я спросил за завтраком у своего соседа по палате, какой сегодня день. Федор Николаевич — помнится, так звали подполковника — добродушно улыбнулся и прогудел:

— Вот говорят, счастливые часов не наблюдают.

А наш брат отдыхающий не то что часов — и дней не наблюдает. Весь отпуск за одно сплошное воскресенье идет. Сегодня, кстати, и по календарю воскресенье. После обеда экскурсия, кажется, на катере предполагается. Едешь?

— Как же, еду. А вы?

— Качку не переношу, да и треск этот моторный не по мне. Лучше я в горы подамся — благодать. — Он поднялся. — Ну как, Иван Никонович, на море идем?

— Идем, — согласился я.

Часов до двенадцати мы валялись на пляже, купались. Жара стала невыносимой, и, выбравшись из воды, мы решили подняться в санаторий, почитать под сенью пальм. Свернули на главную аллею, смотрим — нам навстречу дежурная сестра. Запыхалась, в округлившихся глазах — страх…

— Товарищи!.. Важное правительственное сообщение… Война… С Германией…

Мы с Федором Николаевичем переглянулись.

— Подождите, успокойтесь, — строго сказал подполковник. — О чем сообщение? С кем война?

Сестра глубоко вздохнула:

— Сейчас передали по радио… Сегодня в четыре часа немцы перешли границу… на всем протяжении… Бомбили Киев, Севастополь… Ой что же это делается! — Она зажмурилась и сжала ладонями виски.

Сознание того, что случилось непоправимое, что вдоль западной границы уже идут бои, обожгло мое сердце. Как-то не совмещалось: солнечный полдень, сверкающее море, раскатистый смех на соседней аллее и война. Так не бывает…

Несколько мгновений я стоял как вкопанный, обуреваемый этими мыслями, а потом словно очнулся. Взглянув на себя, я увидел, что стою в легких сандалиях, в серых брюках, белой рубашке, с полотенцем через плечо. Лицо мое вспыхнуло от ощущения стыда. Вероятно, такое же чувство испытал и подполковник. Точно по команде мы сорвались с места и помчались к санаторию. В вестибюле, в коридорах раздавались голоса, хлопали двери. Кто-то из отдыхающих, уже облаченный в военную форму, выходил от главного врача. Влетев в палату, мы сбросили нашу гражданскую одежду и уже через минуту топтались у зеркала, одергивая и оправляя гимнастерки.

— Немедленно на вокзал, в автобус — и на вокзал, — вытащив из шкафа чемодан и бросая в него вещи, сказал Федор Николаевич.

— Во сколько поезд на Москву, не помните, товарищ подполковник? — запихивая в свой чемодан гражданскую одежду, поинтересовался я.

— Садимся на первый же, идущий на север, — отозвался Федор Николаевич. — Я, брат, гражданскую прошел, по военным дорогам поколесил. У них расписание такое: прыгай на первый попавшийся, хоть товарный, а то накукуешься досыта…

Через час мы были на вокзале. Поезд до Ростова-на-Дону должен был вот-вот прибыть. Народу на перроне — яблоку негде упасть. Поезд пришел с опозданием минут на двадцать. Был он набит битком. Люди — среди них немало военных — гроздьями висели на подножках. Из окон вагонов доносился плач детей, ругань.

— Видно, товарищ подполковник, с этим нам не уехать.

— Что значит не уехать? Надо — уедем.

— Не на головах же людей…

— Не на головах, так над головами. Придется тряхнуть стариной. Держи-ка чемодан…

Куда только девалась санаторная мешковатость моего подполковника! Одним прыжком вскочил он на буфер, на поручень перехода между вагонами, и вот уже машет мне с крыши: мол, кидай чемоданы…

Глядя на нас, и другие пассажиры, в большинстве военные, забрались на крышу. Паровоз дал гудок, поезд дернулся несколько раз и пошел. На перроне остались кричащие люди, железнодорожник в красной фуражке, грозящий кулаком, раскрытый чемодан с вывалившимися вещами, видимо, упал с крыши…

— Ну вот, товарищ майор, — поудобнее устраиваясь на ребристой кровле вагона, сказал Федор Николаевич, — и началась наша с вами фронтовая жизнь.

Сменив три поезда — один из них был товарный, и нам с подполковником пришлось ехать на платформе, — на третьи сутки мы добрались до Москвы. Распрощались на Курском вокзале, подполковник поспешил в штаб своей части, а я — в академию.