Глеб Бобров - Порванные души. Снайпер в Афгане

Я вдруг понял, что у него в руках. Этот звук… я его знаю на вкус… Гравий! Мы его выгружали у штаба буквально сутки назад. Мелкий, мраморный, красивый и тяжелый – полную грабарку не поднять. Он его в перчатку насыпал и теперь гасит это недоразумение – искру Божию – как кистенем.

А Макс вошел в раж. Четвертый раз заехал на-искось и не удержал воротник. Урюк без единого звука, словно куль с тряпьем, повалился на бок. Перчатка лопнула, и гравий картечью хлестнул мне по сапогам.

Он был уже мертв. Давно. Умер сразу – с первого удара в затылок. Я это знал. Макс это знал. Все это знали.

Макс постоял над телом, оттянулся назад и заехал сапогом в грудь. Тело перевернулось на спину. Он подошел и несколько раз очень расчетливо и «правильно», по науке, ударил сверху вниз ребром каблука в центр груди. Захрустело. Мирза издал некое подобие хрипа – просто воздух из легких. Я подошел и взял Макса за локоть. Он повернул свои стволы и уперся в меня…

Могу поклясться, что в бездонной глубине этих глаз, внутри их, клубился туман! Азадбашский, густой и осязаемый, клочковатый и клубящийся под ветрами, как дым. Он желтый в лживом свете больных фонарей. Ну почему в Средней Азии все фонари желтые?! Почему у него в глазах туман? И почему он заразил им меня? Я это чувствовал на физическом уровне, как перетекание песка из одной руки в другую.

Отшатнулся, но локоть не выпустил. Сказал:

– Все… пошли…

Макс бросил порванную рукавичку на землю и пошел следом за нами.

Прошли КПП, подождали, пока пьяная толпа рассядется по «КамАЗам». Попрощались со Славой. Коротко и даже сухо.

Сели к нашим защитникам из ВДВ. Те хотя пьяные, а приняли радушно. На войсковом аэродроме нас попытались пересчитать, но потом махнули рукой и дали отмашку.

Через два часа высаживались в Кундузе. На выходе со взлетки мне на глаза попался утренний боец. Я подошел. Их было трое. Голова моя уже просто ничего не соображала, поэтому я, не напрягаясь, просто сказал:

– Бушлат…

Пацаненок затравленно смотрел на меня. Рядом стояли его друзья. Это надо просто попытаться представить: трое солдат – год или больше, не деды, но все же. Напротив замученный, с белками, как у альбиноса, чмарина. На нем жалкие обноски. Он требует свою одежду. Он пытается их раздеть!

Сзади подходили Максим и Толик. Все молчали. В моих глазах клубился чужой туман. Один было начал:

– Ты че, душара… – но, взглянув на Макса, осекся. Манекен начал молча стаскивать бушлат, потом сам протянул ремень. Перекинув одежду через руку, я повернулся и двинул на пересылку. Вроде что-то там кричали про шинельку. Я не помню…

Зайдя на пересыльный пункт нашего полка, я ввалился в полуземлянку и сел у печи. Ничего не чувствовал и ничего не понимал. Мне нужно было в госпиталь, или умереть, или уснуть.

Появился Толик.

Я спросил, где Макс. Оказалось, что он ушел в санчасть – у него на руках направление в столичный госпиталь. Толян сказал, что чувак передавал мне большое спасибо и взял мой адрес, чтобы написать из Москвы.

Я знал, что он врет…

Максим стал Рустамом…

Максим вне такого дерьма, как пустая благодарность…

Ладно… Ничего не скажу…

Появился какой-то плоскомордый, но я почувствовал, что он не такой, как те. Он что-то спросил, Толян ответил, я проваливался все глубже и глубже. Плоскомордый обратился ко мне – пришлось выплывать наверх… Включился…

Базар как базар – кто, чего, откуда. Уловив некий знак, я спросил, откуда он. Оказалось, из Чувашии. Я когда-то, в прошлой жизни, это уже знал: половина кундузской автороты – чуваши, марийцы и мордва. Уточнил, откуда именно. Он удивился – а на кой это мне. Я сказал, что бывал там – мать родом с Цивильска, это под Канашем.

Через пять минут Толик сидел на половине автомобилистов, жрал что-то удивительно вкусное и совершенно искренне беспокоился о моем состоянии.

Я этого уже не помню – спал двое суток. Встал больным, разбитым, с дикой головной болью и осознал: я выздоравливаю.

Выздоровление оказалось неполным. Нечто во мне безвозвратно изменилось. И главное, туман Азадбаша иногда оживал в моих глазах. Первый раз он напомнил о себе через пару недель после возвращения.

Поставили в караул. Первый мой караул. Самый страшный дед – Ванька Дрозд – был разводящим. Нашел, дурко, повод отвязаться. И нарвался… Лег… Дедушка! Амбал! Гроза всех духов был вырублен с одного удара… левой руки. Наполучал Дрозд поджопников так, что неделю сидеть не мог (это он, начав подниматься с земли, стал рукой шарить в поисках автомата, который я уже забрал, а потом додумался, ведя меня на пост, гавкать по дороге и обещать все казни ада).