Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

— Я готов был провалиться сквозь землю. В каком виде я предстал перед фронтовичками! Онемел и не знал, что им сказать.

Растерялся так, что даже не извинился за тех американских теток…

Я рассказывал о том, как умело Гроссман устанавливал контакты с персонажами своих корреспонденции и очерков. Знаю, что задушевную обстановку создавало и то, что он почти ничего не записывал во время своих доверительных бесед. Делал он это потом, вернувшись на КП дивизии, армии или в корреспондентскую избу; все укладывались спать, а он, усталый, все тщательно заносил в свою записную книжку.

Я знал это и видел эти книжки у него, когда был в Сталинграде, и даже напоминал ему о строгом запрете вести дневник и просил никаких так называемых секретных данных не заносить туда, скажем, номера частей, имена командиров соединений и тому подобное. Но только после смерти Василия Семеновича получил возможность познакомиться с их содержанием. Плотность этих записей удивительна. В одной фразе, в нескольких строчках, как на фотобумаге при проявлении снимков, проступают характерные черты жизни на войне, а замечания, реплики писателя полны философской мудрости. Замечу, что записи нашли отражение в его корреcпонденциях и очерках, служили в известной мере и «заготовками» для будущих романов.

Как-то Василий Семенович сказал: «Я записываю только то, что видел, а выдумывать я мог бы что угодно». В его записных книжках, как и в очерках, чистая, неприкрашенная правда. Я приведу, быть может, несколько больше, чем положено, выдержек из этих записных книжек в надежде, что читатель тоже прочтет их с интересом.

Гроссман вел свои записи с первых дней войны на всех фронтах. Я же обращусь только к его сталинградским записям — тем, которые не вошли в его написанные в то время очерки. Вот некоторые записи, сделанные Василием Семеновичем в августе сорок второго года на пути в Сталинград, над ними заголовок: «Бабы деревни»:

«Колхозница Рубцова.

— Где ваш муж?

— Не, не нужно, — шепотом говорит мальчик Сережа, — не расстраивайте маму.

— Отвоевался, — говорит она, — Он убит в феврале, пришло извещение».

Рассказ ее о трусах: немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. Эх вы, кричу им.

«Вели пленного через село, я спрашиваю: когда пошел воевать? В январе… Ну, значит, ты моего мужа убил, замахнулась я, а часовой не пускает. «Пусти, — говорю, — я его двину», а часовой: «Закона нет такого». — «Пусти, я его двину без закона и отойду». Не пустил.

При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет…»

Другая запись:

«На них навалилась огромная тяжесть всего труда.

Нюшка — чугунная, озорная, гулящая. Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать». Она смеется: «Бабу теперь легче уговорить, чем корову». Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь».

И еще одна запись:

«Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой простой душе.

Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте — две струи: чистая, светлая и темная, военная — «Э, теперь война».

Как вывод — размышления:

«Женщина — доминанта. Она делает половину огромного дела, и делает так, что есть у нас хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела — воюем. И воюем плохо. Мы уже на Волге. Женщина смотрит, молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила. Или понимает она, что страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны».

Мне невольно вспоминается приказ Сталина № 227. Там говорилось, что народ проклинает армию. Гроссман — ближе к народу. Он видит иное.

Василий Семенович — о Сталинграде:

«Страшное чувство глубокого ножа от этой войны на границе Казахстана, на Нижней Волге».

Когда мы с Симоновым прилетели в Сталинград, встретили разведчика Школенко. Он нам сказал: «…далеко он нас допятил». У Гроссмана еще более трагедийный образ!

Другие сталинградские заметки:

«Сталинград сгорел. Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград».

Это — крик души!

Эпизод боев, достигших крайнего ожесточения:

«Зенитчики получили приказ отойти, но пушек не смогли отвести. Тогда многие остались. Командир огневого, взвода Труханов, лейтенант, остался, выстрелил в упор, работая за номера, подбил танк и погиб».