Василий Немирович-Данченко - Кавказские богатыри - очерки жизни и войны в Дагестане — Немирович-Данченко В.И.

— Вы из Самурского укрепления?.. Вы были там всё время осады?

Амед растерялся и в первую минуту даже не понял, о чём его расспрашивают.

— Вы говорите по-русски, прапорщик?

— Точно так-с.

— Вы из мирных?

— Наш род никогда не воевал с Россией… Мы всегда стояли за русских.

Генерал презрительно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза молодому офицеру — «Очень-де одолжили Россию!» Амед почувствовал себя оскорблённым, выдержал пренебрежительный взгляд и так сверкнул глазами в ответ, что генерал отошёл прочь, кинув флигель-адъютанту:

— И что за охота Михаилу Степановичу выдвигать этих дикарей! Неужели он не мог прислать кого-нибудь из наших? Ведь, при нём немало молодёжи из лучших фамилий…

Амед вспыхнул. Он едва сдержался, хотя сам не понимал, что может сказать жёлчному генералу.

Флигель-адъютант что-то принялся шёпотом объяснять, и опять ответ генерала долетел до Амеда.

— Ну, положим, герой. Я ничего не имею против. Навесил на него крест, произвёл его, оказал ему справедливость… И оставь… И без этого у нас уж очень мирволят всяким варварам.

И он с тою же скучною миной загляделся в окно.

Отходя назад, флигель-адъютант насмешливо улыбнулся и ободряюще взглянул на Амеда: «Ты-де не очень волнуйся этим, здесь на всякое чиханье не наздравствуешься!» Амед это так и понял и благодарно посмотрел на него.

Опять тишина. Ещё неподвижнее часовые… Сколько времени прошло? Может быть, целые годы, а может быть — минуты. Ожидание убивало последние искры сознательного отношения к действительности. Амед стал вспоминать всё, что ему о Государе говорил Воронцов, как вдруг в той комнате, у дверей которой замерли кавалергарды, послышался какой-то сухой звук, точно кто-то ударил в ладоши. Флигель-адъютант быстро прошёл туда и, выйдя, тотчас и уже сухо официально кинул Амеду:

— Пожалуйте!

Амед остановился в дверях… Ему вдруг показалось невозможным переступить через порог… Дверь эта перед ним вдруг отворилась.

— Что же вы?..

Кто-то, должно быть, тот же флигель-адъютант, слегка, чуть слышно, толкнул его. Он невольно шагнул и услышал, как дверь за ним затворилась…

Три громадных окна… Большой стол… И стол этот точно дрожит… И окна ходуном ходят… Горец ничего не видит. Решительно ничего… Будто Амед попал в густой туман, в котором ни зги не различишь. Только чьи-то глаза в этом тумане смотрят на него. И не на него только, но и в его душу, и ему чудится, что эти глаза видят в ней всё-всё, что ему не о чем говорить, — что тот уж всё знает без расспроса… Прошло несколько секунд. Амед уже хорошо рассмотрел теперь сидящего к нему лицом за этим большим столом Государя… И всякий раз, когда он, просматривая бумаги, подымал глаза на горца, этому казалось, что он — елисуйский ага — делался всё ничтожнее, меньше, точно к земле никнул… Теперь у него уж ни одной мысли в голове. Он отвёл было взгляд от Государя, но ничего не различил в этой большой и холодной комнате… Казалось, всю её наполнял собою царь, — всё выраставший и выраставший перед ним…

— Амед?.. Сын Курбана-Аги елисуйского?

Как глубоко этот голос, грудной и сильный, прошёл в душу молодого офицера.

Он даже не понял, сам ли он, или кто-нибудь за него ответил:

— Точно так, ваше императорское величество.

— Спасибо за верную и честную службу. Я счастлив, что у меня на Кавказе есть такие орлы!

Точно что-то подняло Амеда на такую высоту, что у него голову закружило.

Он хотел было по форме ответить: «Рад стараться, ваше императорское величество», но, вместо этого, у него вырвалось:

— Всякий из нас, из елисуйцев, рад умереть за тебя, Государь!

Ласковая улыбка осветила лицо царя.

Он поднялся с бумагами, подошёл к окну и стал их дочитывать там. Временами он отрывал глаза от них и взглядывал на Амеда, повторяя:

— Молодец!.. — видимо читал о нём. — Какие герои!.. Брызгалов, — помню… Ермоловский ещё… Спасибо, спасибо!..

И каждый раз Амед поднимался ещё выше и выше. Ему уже стало казаться, что его сердце расширилось, наполнило всё кругом, и с болью раздвигается ещё и ещё…

Государь дочитал, положил бумагу на стол и, не сводя с молодого горца величавого и ласкового взгляда, подошёл к нему. И по мере того, как он подходил, Амеду чудилось опять, что он, Амед, делается вновь всё меньше и меньше, ничтожнее и ничтожнее, до такой степени, что ему странно даже: неужели его заметят, увидят.

— Я ничего другого и не ожидал от моих кавказцев. Честь им и слава! Помни, что служба за мною даром не пропадает.