Яков Жигалин - Партизанские отряды занимали города

— Господа юнкера! Я только что был у генерал-губернатора и должен сообщить вам неприятные известия. Нашу родину постигло тяжелое испытание. В Петрограде произошли большие и прискорбные события. Толпы народа, подстрекаемые темными и безответственными лицами, вышли на улицу и вызвали беспорядки, сопровождаемые человеческими жертвами. Во избежание дальнейших беспорядков и кровопролития наш обожаемый монарх счел за лучшее отречься от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, а временно управление страной передал Государственной думе. Возможно, что некоторые антигосударственные элементы попытаются воспользоваться беспорядками для покушения на основные устои нашей страны и для свержения существующего строя. Поэтому начальник нашего края, генерал-губернатор, поручил мне передать вам, что рассчитывает на вас, как на надежную опору в пресечении всяких беспорядков. Я призываю не поддаваться разным слухам и быть готовыми к выполнению своего воинского долга.

То было известие о февральской революции. Оно произвело на нас потрясающее впечатление.

Политическая жизнь Иркутска забила ключом. Начались митинги, демонстрации, собрания. Большие перемены произошли и в нашем училище. Отношение начальства к юнкерам стало более вежливым. Мы были словно пьяными от наступивших перемен.

Окончив училище 1 июня, я получил назначение в свой 2-й Читинский казачий полк, на Кавказский фронт. Перед отправлением мне дали двухнедельный отпуск для поездки в Зоргольскую станицу.

В июле 1917 года мы добрались до своих полков.

Революция почти ничего еще не изменила здесь. Та же палочная дисциплина. Те же отношения между офицерами и «нижними чинами»: «точно так» и «никак нет». Только вместо «ваше благородие» стали говорить «господин сотник», «господин есаул» и т. д. Казаки имели самое смутное представление о событиях в России. Газет не получали. Офицеры никаких бесед с казаками не проводили, и поэтому нас буквально забрасывали вопросами: «Что такое революция? Кто же будет управлять страной без царя?» И самое главное — «Скоро ли кончится война?» Боевых операций, учений и занятий на нашем участке не было. Свободное время я проводил с казаками своей сотни. Многие знали меня еще до войны как учителя, а позже — по тяжелым годам походной жизни. Целые ночи я вел с ними разговоры не только о революции, но и о многом другом. Мне, как учителю, доставляло большое удовлетворение передавать свои знания жадно слушавшим меня казакам. Конечно, далеко не на все политические вопросы я мог дать им ответ. Я, например, очень слабо разбирался в политических партиях и отличить большевика от меньшевика еще не мог. Только твердо знал, что Россия должна стать республикой демократической, где были бы всем обеспечены свобода слова, собраний и т. д. Я считал, что войну необходимо немедленно прекратить.

Слухи о моих беседах дошли до командира полка. Он потребовал прекратить их. Но беседы продолжались, и командир полка вторично учинил мне «разнос» в офицерской палатке, упрекая меня в разложении дисциплины среди казаков, в якшании с нижними чинами и в подрыве офицерской чести. Старые кадровые офицеры поддерживали командира полка. Они относились к нам, прапорщикам, свысока, пренебрежительно и при всяком удобном случае с Гудевной говорили: «Курица не птица, а прапорщик не офицер».

Вскоре нашу бригаду отвели в тыл, в город Нахичевань Эриванской губернии. Здесь уже все казаки приобщились к революции. Был избран полковой комитет, в составе которого оказался и я. Меня избрали от 2-го Читинского полка депутатом Нахичеванского горсовета. Политическая жизнь в полках забила ключом. Рос мой авторитет среди казаков, что раздражало командира полка.

Командир полка решил изолировать меня от казаков, направил со взводом казаков в Персию, в город Хой, для несения службы «летучей почты». Целые две недели я бездельничал здесь. Тут не было ни книг, ни газет. Единственное, что у меня осталось в памяти от пребывания в Хое, это жуткие сцены мусульманского праздника «шахсей-вахсей». Страшно было смотреть, как фанатики с дикими криками избивали себя цепями или ударяли себя по голове кинжалами и кровь из ран стекала по лицам и телам. При взгляде на эту картину было больно и стыдно за человека.

В сентябре 1917 года я вернулся из Хоя в Нахичевань. Командование решило предать меня военному суду за большевистскую агитацию и разложение казачьих масс. Но такой суд в Нахичевани мог встретить единодушный протест и недовольство казаков. Тогда командир под предлогом представительства в фронтовой военный совет послал меня в Тифлис. Здесь меня не арестовали, т. к., кроме донесений командира полка, доказательства вины не было, а только отобрали подписку о невыезде из Тифлиса и обязали ежедневно являться в комендатуру для отметки.