Николай Коняев - Игрушки императоров

— Буде чего будут просить со слезами, или с упрямством, то запрещать им давать!

И вот уже к четырем годам Александр полностью разлюбил игрушки. Это заметила и сама Екатерина.

«Он не любит играть с теми, кто знает меньше его… — то ли хвастается, то ли жалуется она в письмах господину Гриму. — Игрушки уже не забавляют господина Александра, столярное искусство заменило игрушки».

И все же, как нам кажется, удивление ее было наигранным.

Этого ведь и добивалась расчетливая и сама в детстве не любившая кукол Екатерина.

Ведь это в ее наказах было начертано:

«Детские игры не суть игры, но прилежное упражнение детей…»

«После семи лет, буде захотят новых игрушек, то пускай сами сделают или помогают делать…»

Так и случилось, как было задумано. Другое дело, что произошло это не естественным, а насильственным путем. Не Александр разлюбил игрушки, а его заставили разлюбить их…

Нет, я не собираюсь представлять Екатерину Великую этакой скопидомкой, экономящей на собственном внуке…

Конечно, и мыслей таких у нее не было. Ее борьба с младенчеством внука преследовала другую, куда более важную цель.

Больше всего не хотела Екатерина, чтобы русский престол достался Павлу. Известно, что она даже предпринимала определенные шаги, чтобы в обход сына передать престол внуку…

И может быть, бессознательно, но она как бы торопила Александра поскорее взрослеть.

«Не оставлять Их Высочеств никогда в праздности. Буде не играют и не учатся, тогда начать с ними какой ни есть разговор, сходственный их летам и понятию, через который получили бы умножение знаний».

В пять лет у великого князя Александра начинают появляться игрушки, явно рассчитанные на старший возраст.

«Прошу вас… — пишет Екатерина в Германию, — купите для господина Александра карманную книгопечатную машину; надо также, чтобы были буквы и несколько дюжин дощечек для печатания картинок. Это будет славное угощение для господина Александра, который и без того все рыскает по фабрикам, где только об оных прослышит».

Александр был родным внуком своей венценосной бабушки, и очень скоро ее принцип «Быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же» оказался усвоен им.

Бабушка хотела, чтобы он был взрослым. Повзрослеть Александр не мог, но мог сделать вид, что он взрослый…

И непонятно, что больше умиляло Екатерину — чудесное исполнение несбыточных мечтаний и торжество ее педагогики или понимание, что Александр притворяется взрослым, чтобы угодить ей…

«Если б вы видели… — захлебываясь от восторга, сообщала она в Германию, — как господин Александр копает землю, сеет горох, пашет сохою… боронит, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет свою снасть и с помощью сударя Константина принимается за ловлю рыбы!»

Екатерина не замечала (или не хотела замечать?), что Александр прекрасно уживается и с отцом в Гатчине.

Точно так же, как с ней в Царском Селе…

Она не обращала внимания на удивительное свойство Александра «быть изнеженным в Афинах и суровым спартанцем в Спарте» — так называли тогда гатчинский двор, — то свойство, которое так точно определил А. С. Пушкин, назвав русского императора «лукавым щеголем».

По уверениям самой Екатерины, Александр уже в четыре года делал необыкновенные успехи в учебе:

«Намедни господин Александр начал с ковра моей комнаты и довел мысль свою… до формы земли… Я принуждена была послать в Эрмитажную библиотеку за глобусом. Но когда он его получил, то принялся усердно путешествовать по земному шару и через полчаса, если не ошибаюсь, он знал почти столько же, сколько покойный г. Вагнер пережевывал со мной в продолжение нескольких лет».

Мнения преподавателей Александра о его успехах в учебе заметно разнятся с мнением императрицы.

«Замечается в Александре Павловиче… — писал о своем пятнадцатилетием воспитаннике А. Я. Протасов, — много остроумия и способностей, но совершенная лень и нерадение узнавать о вещах, и не только чтоб желать, ведать о внутреннем положении дел… но даже удаление читать публичные ведомости и знать происходящее в Европе».

Еще более категоричны в оценке собственноручные записи Александра. В двенадцать лет он послушно записывал под диктовку преподавателя французского языка Лаграпа:

«После того, как меня учили читать шесть лет сряду, пришлось снова учить меня складам подобно шестилетнему ребенку. И так, в продолжении всего этого времени, я не научился ничему не по недостатку в способностях, а потому что я беспечен, ленив и не забочусь быть лучшим…»