Кирилл Соловьев: Самодержавие и конституция

В Четвертой Думе с момента ее созыва были все основания для создания левоцентристского (то есть оппозиционного) большинства. В этом было повинно само правительство, его неуклюжее вмешательство в избирательный процесс. В 1912 году левое крыло законодательного собрания стало сильнее, а центр повернулся влево. Дума обретала политическое лицо, а следовательно, вспоминала партийные лозунги, которые также сложились в годы революции. Большинство политических партий того времени были недовольны существовавшим политическим режимом. Для значительной части правомонархистов Манифест 17 октября 1905 года – позорная капитуляция власти. Некоторые из них (в особенности заседавшие в Таврическом дворце) могли утешать себя мыслью, что Дума – не парламент, но учреждение, подобное Земским соборам XVI–XVII веков. Октябристы полагали, что сама власть под конец работы Третьей Думы нарушила контракт, заключенный с обществом в октябре 1905 года. С таким правительством не стоило плотно сотрудничать. По мнению кадетов, в те октябрьские дни был сделан лишь первый шаг к становлению в России истинного парламентаризма по примеру английского. В то же время для левых радикалов (трудовиков, социал-демократов) Таврический дворец представлял лишь удобную трибуну для изложения собственных взглядов.

Партийный «язык» того времени не описывал реально функционировавшую политическую систему, тем более не отмечал изменений, которые она переживала. Политические силы начала XX века словно жили в разных измерениях. Договариваться могли отдельные депутаты, общественные деятели, фракционные лидеры, но партийные форумы всегда исходили из представления об обладании монополией на истину. Они могли остаться на периферии законотворческого процесса, если бы правительство предложило депутатам собственную программу действий, но такого случиться не могло. Технический кабинет и политическая Дума говорили на совершенно разных языках, что вело к неминуемому столкновению. Причем речь шла не о личных конфликтах, амбициях, симпатиях или антипатиях, а об институциональной несовместимости двух высших государственных учреждений (впрочем, не только их).

В этом одна из коренных проблем политической жизни того времени. В России была конституционная монархия, но не было конституции. Ведь конституция – это не документ с соответствующим названием, но общие правила игры, приемлемые для большинства участников политического процесса. Эти правила в России начала XX века отсутствовали или же «игроки» понимали их чересчур по-разному. В Третьей Думе, состоявшей из «лоскутков» многочисленных и рассыпавшихся на глазах фракций, этой трудности практически не было. Партийные лозунги никто не слышал в гомоне разрозненных депутатских голосов. Да и Совет министров тогда только напоминал объединенное правительство. В Четвертой Думе – с уже очерченным политическим лицом – эта проблема вновь становилась актуальной.

Война оттянула начало острой фазы политического кризиса, но окончательно запутала положение в стране. Возник новый центр принятия решений – Ставка верховного главнокомандующего. Министры, как и губернаторы, не знали четких границ своей компетенции, в которую регулярно вторгалось военное командование. Дума терялась в догадках, с кем вести переговоры: в сложившихся обстоятельствах от руководителей ведомств зависело далеко не все. За депутатами стояли земские собрания и городские думы, чувствовавшие собственную значительную силу и призывавшие к все большей решимости. Клубок противоречий все более напоминал гордиев узел, который невозможно распутать.

Дума, еще пять лет назад чувствовавшая свою причастность к разработке общегосударственного курса, была важным инструментом стабилизации в стране. В те дни общественность приучила себя к мысли, что именно в Таврическом дворце можно найти серьезную поддержку, что благодаря депутатам голос той или иной общественной организации, университета, гимназии и т. д. будет услышан и в правительстве. Прошло несколько лет. Различные общественные круги – земские собрания, дворянские общества, биржевые комитеты, съезды промышленников – продолжали рассчитывать на Думу, но ее положение к тому моменту сильно изменилось. Она не могла рассчитывать на однозначную поддержку правительства, у которого из рук выскальзывали остатки прежних полномочий. Теперь она транслировала не общественные чаяния, а общее раздражение. Такая Дума сама по себе становилась фактором политического кризиса, который подвел черту в истории императорской России.