Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Политический смысл этого в высшей степени примечательного сочинения столь же очевиден, как и той исторической драмы, среди текста которой он появился. Диалог между самодержцем и борцом против самодержавной деспотии не может окончиться миром.

Что же имел в виду Баратынский, когда сообщал в Михайловское о якобы полученном им известии о намерении Пушкина написать поэму «Ермак»? Это было, конечно, иносказание. Никто ничего подобного сообщить Баратынскому не мог. Содержание «Воображаемого разговора» могло быть известно только побывавшему в Михайловском Дельвигу. И от Дельвига — своего ближайшего приятеля,— верно, слышал Баратынский о содержании «Воображаемого разговора», о Сибири, о поэме «Ермак». И теперь использовал это в целях конспирации — как своеобразный шифр, понятный Пушкину. А подразумевалось, очевидно, следующее: он, Баратынский, получает тревожные известия о положении Пушкина. И, если теперь в связи с недавними событиями поэта могут ждать новые гонения, молит бога укрепить его силы. А в том, что гонения эти были бы несправедливы, никто не сомневается. Даже Камоэнс. Из всех великих поэтов прошлого, пребывающих на Парнасе, Баратынский не случайно назвал именно Камоэнса. Великий португалец, подобно Пушкину, дважды подвергался гонениям, и свою знаменитую поэму «Лузиады» писал в изгнании. Узнав, что Пушкину, возможно, предстоит написать поэму «Ермак» (читай отправиться в Сибирь), Камоэнс «глаза вытаращил».

У Баратынского были основания тревожиться за Пушкина. Слухи о том, что автор Ноэлей, «Вольности» и «Деревни» находился в числе заговорщиков и не на последних ролях, распространялись повсюду. Не случайно тайный агент полиции И. Локателли доносил управляющему Третьим отделением М. Я. фон Фоку: «Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечён к делу заговорщиков».

Друзья боялись за Пушкина, опасались какого-нибудь необдуманного шага с его стороны. Настоятельно советовали «сидеть смирно», «оставить буйные мысли», «держать впредь и язык и перо на привязи». Пушкин успокаивал их. «Милый барон! — писал он Дельвигу,— вы обо мне беспокоитесь и напрасно. Я человек мирный».

Ничего, могущего привлечь внимание властей, он не совершал. В письме к Жуковскому обещал сохранять благоразумие. Но прослыть благоразумным в глазах властей при его репутации и при неизменно предвзятом к нему отношении было мудрено. Во всём, что он писал видели дерзость и крамолу. Даже Карамзин, которому Плетнёв по просьбе автора поднёс «Стихотворения Александра Пушкина», прочитав на титульном листе эпиграф, пришёл в ужас. Эпиграф гласил: «Первая молодость воспевает любовь, более поздняя — смятение». «Что вы сделали? — воскликнул Карамзин,— зачем губит себя молодой человек?» Карамзин усмотрел здесь намёк на недавние события. Плетнёв пытался успокоить его, объяснив, что под словом «смятение» имеется в виду душевное смятение. Но при желании «смятение» могли истолковать и иначе, не принимая в расчёт, что «Стихотворения Александра Пушкина» начали печататься задолго до событий на Сенатской площади, что цензурное разрешение на сборник и, естественно, на эпиграф было получено ещё 8 октября 1825 года. К счастью, взятый Пушкиным эпиграф из древнеримского поэта Проперция, жившего в IV веке до нашей эры, был напечатан на языке подлинника — латинском и, возможно, потому не привлёк к себе внимания.

Заставляя себя соблюдать «благоразумие», поэт тем не менее рвался из Михайловского. Он писал Жуковскому: «Кажется, можно сказать царю: ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?» Писал Плетнёву: «Мне не до Онегина. Чорт возьми Онегина! я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите». Он полагал, что свободным или подследственным — в любом случае — место его в Петербурге: «Вопрос: Невиновен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге».

Один из главных его заступников, Жуковский, имеющий касательство к царскому семейству, пользующийся благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и жены Николая Александры Фёдоровны (он учил эту немецкую принцессу русскому языку), уже пытался заступиться за некоторых из арестованных, но ничего не мог сделать. И всё же на первых порах он надеялся, что заступничество за Пушкина может иметь успех: ведь в тайном обществе не состоял. Поэтому просил Плетнёва написать поэту, чтобы тот прислал «Бориса Годунова» и вместе «серьёзное письмо», в котором бы сказал, что, оставляя при себе свой образ мыслей, не будет «играть словами никогда, которые бы противоречили какому-нибудь всеми принятому порядку». Плетнёв выполнил поручение и добавил от себя, что Жуковский «скоро надеется с тобою свидеться в его квартире».