Натан Эйдельман - Пушкин - Из биографии и творчества. 1826-1837

Зато вдруг появляются примечания .

Поэма и без того на грани (оказалось, за гранью!) дозволенного — имя же Мицкевича, не говоря уже о его эмигрантском «Отрывке»,— всё это с 1830—1831 годов под строгим запретом.

И тем не менее, заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, Пушкин сопровождает её двумя, с виду справочными, а на самом деле весьма и весьма многозначительными примечаниями о польском поэте.

Слова: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий петербургскому наводнению…» — относятся ведь к «Олешкевичу», главная идея которого (ещё раз напомним!): наводнение — это месть судьбы, месть истории за все «петербургские ужасы».

Мало того, позже, в 1836 году, перерабатывая поэму в надежде всё же пробиться сквозь цензуру, Пушкин добавляет к этому примечанию слова, которых в начале не было: «Мицкевич… в одном из лучших своих стихотворений Oleszkiewicz».

Русский поэт явно желает обратить внимание соотечественников на эти практически недоступные, неизвестные им стихи. Он как бы призывает — добыть, прочесть…

Последнее же примечание к «Медному всаднику» — просто «знак согласия»!

Примечание к этим строкам, внешне нейтральное,— «смотри описание памятника у Мицкевича». Но ведь Пушкин здесь как бы ссылается… на самого себя! То есть на «русского гения» (в стихотворении Мицкевича «Памятник Петру Великому»), упрекавшего царя, который «сметает всё, не зная, где предел», и вопрошавшего:

Так говорил Пушкин, герой стихотворения Адама Мицкевича. Но Пушкин, автор «Медного всадника», разве согласен с этим?

Разве он может присоединиться к отрицательному, суровому приговору, который Мицкевич выносит этому городу, этой цивилизации?

Польский поэт всеми стихами «Отрывка» восклицает: нет! Петербургу.

А Пушкин?

Не раз за последние годы, и более всего — во вступлении к «Медному всаднику», он говорил: да! Он обладал, по словам Вяземского, «инстинктивной верой в будущее России!».

И вот в самом остром месте полемики — каков же пушкинский ответ на вопрос Мицкевича о будущем; вопрос — что станет с водопадом тирании?

«Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее его дела, будущее страны — всё это неизвестно и вызывает тревожное:

На вопрос — отвечено вопросом же! Ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не могут ещё дать ответа…

Однако Мицкевич хоть и спрашивает, но не верит. Пушкин спрашивает и верит.

Мицкевич — нет!

Пушкин — может быть!

Для того чтобы достигнуть такой высоты в споре, чтобы не поддаться искушению прямого, резкого ответа, не заметить даже того, что касается его лично, Пушкин должен был, говорим это с абсолютной уверенностью, преодолеть сильнейший порыв гнева, пережить бурю куда большую, чем многие его житейские потрясения.

Личной неурядице, ссылке, царскому выговору мы постоянно придаём неизмеримо большее значение, чем, например, такой огромной внутренней победе, как доброжелательные слова в примечаниях к «Медному всаднику»; слова, появившиеся после того, как прочтён и переписан страшный «Отрывок»! В тогдашнем историческом контексте, политическом, национальном, инвективы Мицкевича справедливы, убедительны. В них нет ненависти к России — вспомним само название послания «Русским друзьям»…

Однако горечь, гордость, чувство обиды ведут автора «Дзядов» к той крайности отрицания, за который истина слабеет… Пушкин же «Медным всадником» достиг, казалось бы, невозможного: правоте польского собрата противопоставлена высочайшая правота спора-согласия!

Только так; всякий другой ответ на «Ustęp» был бы изменой самому себе!

Только так, ценой таких потрясений и преодолений рождается великая поэзия.

Польский исследователь В. Ледницкий более полувека назад точно и благородно описал ситуацию,—хотя и в его труде всё-таки представлен уже готовый результат конфликта — не сам процесс: «Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишённую всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере, допускал, что польский поэт всё, что нужно было ему в ней понять, поймёт. Поэма исполнена истинной, чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбуждённый Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В „Медном всаднике“ Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа» [528].