Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

К обеду были приглашены: Баратынский, Дельвиг, барон Розен и ещё человек пять; но те, менее помянутых, интересовались знать об Александре Сергеевиче. Перед концом обеда, не помню, кто прочитал какое-то стихотворение, кажется мною привезённое; у родных оно вызвало слёзы, за окончанием чтения последовало шампанское за здоровье поэта и пр. Я уехал довольно поздно, обещав передать всё Александру Сергеевичу. На другой и на третий день названные мною лица посетили меня и передали письма к Пушкину. Два дня перед предположенным отъездом, я был у старика вечером и провёл в семействе часа три. На другой день Сергей Львович, вместе с сыном, передали мне огромный пакет с письмами, с какою-то тетрадью и включавший в себе пятьсот рублей. Мы распростились. В тот же день я должен был обедать у графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской, которой я привозил от Михаила Фёдоровича письмо, и в этот день назначено было мне получить от неё ответ. Здесь неожиданно встретил я Александра Львовича Давыдова, который неотступно просил меня обождать его с неделю, чтобы вместе ехать в Москву, и в заключение позвал на другой день обедать и там поговорить об этом. Он приехал в Петербург с женой и дочерью, которые отправлялись за границу. Обедали мы вчетвером, и я заметил, что жена Давыдова в это время не очень благоволила к Александру Сергеевичу, и ей видимо было неприятно, когда муж её с большим участием о нём расспрашивал. Я слышал уже неоднократно прежде о ласках Пушкину, оказанных в Каменке, и слышал от него восторженные похвалы о находившемся там семейном обществе, упоминалось и об Аглае. Потом уже узнал я, что между ней и Пушкиным вышла какая-то размолвка, и последний наградил её стишками! После обеда Давыдов пригласил меня ехать с ним к каретнику, чтобы ускорить исправление его дормеза; к счастию, он, вместо недели, мог быть готов через четыре дня, и мы отправились. Перед выездом, видясь ежедневно с Львом Пушкиным, я предлагал ему вынуть из пакета деньги и отправить их по почте, как бы предвидя, что мне долго не придётся их доставить лично; Лев соглашался на это, но отец нет.

В Москве я должен был пробыть две недели [244]и едва вырвался от Давыдова и от штабных сослуживцев 1812 года: Григория Римского-Корсакова, Петра Нащокина, Николая Новикова, Степана Мельгунова и пр. и пр.; но и вырвавшись, не поехал прямо в Кишинёв, а узнав, что сестра моя, бывшая замужем за капитаном старого Семёновского полка Тухачевским, переведённым в числе других офицеров в армию, подполковником в Архангельгородский полк, находится в имении в Тульской губернии в с. Архангельском (8 вёрст не доезжая Тулы), — я поспешил туда, ибо не был ещё знаком с Тухачевским, женившимся в 1817 году, когда я был во Франции в корпусе гр. Воронцова. [245]Менее двухсот вёрст не требовало много времени. Приехав в Архангельское, я нашёл в буквальном смысле сестру с детьми, садившимися в экипажи, чтобы отправиться в штаб Тухачевского, Тамбовской губернии, в г. Борисоглебск, откуда он прислал и лошадей. Я решился сопровождать их. Но так как, потянувшись на долгих, возвращение моё в Кишинёв оттягивалось на неопределённое время, и я не мог отправить пакета через почту, для чего требовалось бы распечатать его, как включавший в себе деньги, на что я не решился, посему из Тулы, объяснив всё это Александру Сергеевичу и зная финансовые дела его в неблагоприятном положении, послал я ему из своих триста рублей. Через месяц я был в возможности, передав ему пакет, отдать отчёт обо всём, что относилось до его близких.

Две недели до выезда Пушкина из Одессы 1824 году, я видел его в последний раз. Два-три письма в нескольких строчках, из коих последнее было из Орла, когда он ехал на Кавказ к Паскевичу, заключили наши сношения; но не так было с братом и отцом его. В апреле 1826 года я приехал в Петербург и посетил старика Пушкина; от него я узнал об Александре Сергеевиче, что ему обещается разрешение приехать из Псковского имения в Петербург, за поручительством отца. На другой день старик приехал ко мне вместе с сыном Львом, который имел намерение поступить в военную службу и получил от графа Бенкендорфа предложение вступить юнкером в образовавшийся тогда дивизион жандармов. Отец и сын питали нерасположение к этого рода службе, но я им подтвердил то же самое, что им говорили и некоторые другие, что в жандармском дивизионе служба чисто военная, что я понимал бы нежелание их состоять при штабе III отделения, но в дивизионе дело совсем иное, и что если они на общественных гуляньях и парадах употребляются для полицейского порядка, то для этого употреблялась и другая конница, а лейб-казаки и теперь. Но все мои пояснения были напрасны. Лев Сергеевич как будто бы сдавался, но отец и слышать не хотел, чтобы сын его был жандармом. На другой день я был приглашён обедать, и как-то приехал ранее назначенного часа; Льва Сергеевича не было ещё дома; я нашёл, что старик был в каком-то восторженном духе; после первых приветствий в гостиной, он взял меня под руку и ввёл в кабинет. Здесь, с самодовольной гордостью, сообщил мне, что всё, что он опровергал вчера поутру, по поводу вступления «Леона» в жандармский дивизион, — вечером он сознал необходимостью. Дело было так: кто-то (мне не сказывали имени, но по всему должно полагать, что лицо, влиятельное и в обществе и в семействе Пушкиных), представил ему, что этим отказом могут окончательно повредить Александру Сергеевичу, потому что предложение Льву Сергеевичу сделано было самим графом Бенкендорфом, чрез лицо, ходатайствовавшее об Александре Сергеевиче, и что вместе с обещанием принять участие в ссыльном, предложено было шефом жандармов и принятие брата под своё покровительство, определив его юнкером в формировавшийся в Петербурге дивизион жандармов (кажется даже в гвардейский эскадрон), а потому отказ вступить в жандармы может охладить графа к облегчению участи Александра Сергеевича и даже оскорбить графа, тем более, что Лев Сергеевич сам сделал вызов вступить в один из кавалерийских полков и т. д. Эта мысль глубоко затронула Льва Сергеевича, и он объявил себя решительно вступающим в жандармы. Отец забыл все предубеждения, за несколько часов им владевшие, и с гордостью пожимал руку Льву Сергеевичу. [246]За обедом все лица были веселы в ожидании скорого прибытия Александра Сергеевича. Дней через десять Лев Сергеевич пришёл ко мне уже в военной форме, которая к нему очень шла, и на вопрос мой о брате, сказал, что получил от него пресмешное письмо, в котором уведомляет, что, будто бы, выезжая из дому, в воротах встретил попа и, не предчувствуя от сего добра, возвратился и пр. Я посоветовал Льву Сергеевичу не рассказывать этого, но, кажется, это было сделано уже не мне одному, потому что я слышал об этом и от других, конечно, с комментариями. [247]Лев Сергеевич сказал мне, что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом — «уже не стихами, а практической прозой», но что ему писано настоятельно, чтобы приезжал, и конечно теперь он не замедлит. После сего я пробыл в Петербурге ещё дней десять и должен был, по поручению графа Воронцова, внезапно уехать в Аккерман для некоторых приготовлений к имевшемуся быть там конгрессу, но Пушкина в Петербурге ещё не было. [248] В первых числах февраля 1837 года я приехал в Москву и здесь узнал о катастрофе, подробности которой после рассказал мне уже в Петербурге, общий наш кишинёвский знакомец Данзас, [249]бывший секундант Пушкина. На этот раз никого из его родных, знакомых мне, не было в Петербурге, кроме жены, которой я не знал. В ноябре 1839 года я вновь приехал в Петербург и крайне удивился, что через час вошёл ко мне Сергей Львович: он жил в той же гостинице Демута, где остановился и я. Само собой разумеется, что господствующим разговором было воспоминание об Александре Сергеевиче, о котором старик, сильно уже оглохший и страдавший одышкой, говорил со слезами на глазах. Он пригласил меня на другой день в 6 часов вечера к себе; это был день, в который привозят к нему внучек. У него нашёл я баронессу Вревскую, соседку по имению с Пушкиным и чтившую покойного, с которым, с детских лет, она была знакома; с нею была Екатерина Ермолаевна Керн, дочь генерал-лейтенанта, бывшего в последнее время комендантом в Смоленске, девушка тогда лет 25-ти, очень живая, умная и начитанная, которая была страстью старика. Нельзя было без юмора видеть его расточающим фразы старинных маркизов, не слушающим ответов и продолжающим начатую речь. Две дочери Пушкина, премилые и бойкие девочки, осаждали старика, с улыбкой подмигивая одна другой, когда он наделял их конфектами из разных карманов; я находил в них тип отца. Раза три я призываем был на эти посещения одних и тех же лиц. В марте 1840 года я возвратился в Петербург уже на постоянное жительство. В первое время С. Л. Пушкина не было, но скоро он опять приехал и основался уже в Петербурге по самую смерть, поселившись на Английской набережной. День ото дня глухота его усиливалась, астма дошла до такой степени, что в другой комнате слышно было тяжёлое его дыхание; дети мои прозвали его самоваром. Несмотря на это, он одевался всегда изысканно и любил преимущественно говорить отборным старинным французским слогом, рассказывая бездну анекдотов, путая и время и лиц. Е. Е. Керн продолжала занимать его ум. Он посещал нас очень часто, и мы каждый раз замечали быстрые успехи его болезни. В последнее время он был уже как бы бесчувственен к участи обоих сыновей; о старшем он говорил — как о великом поэте, о Льве — как одарённом необыкновенною силою души.