Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

С утра пульс был крайне мал, слаб, част, — но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой, общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений, приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся! Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но повидимому он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец», и прибавлял ещё: «Пожалуйста поскорее!» Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла. «Что это?» — Выпей, это хорошо будет, хотя может быть на вкус и дурно. «Ну, давай», выпил и сказал: «А, это касторовое масло?» — Оно; да разве ты его знаешь? «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — Всё равно, там (в желудке) перемешается. — «Ну, хорошо, и то правда». В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, — и не мог отбиться от трёх слов из Онегина, трёх страшных слов, которые неотвязно раздавались в ушах, в голове моей, — слова:

О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого Шекспировского рокового вопроса: быть или не быть. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, — я сидел, не смея дохнуть — и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче, — отвечал отрывисто: «Нет, не надо, жена услышит и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он продолжал попрежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе.

Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа по полудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвение на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» — Я, друг мой. — «Что это, — продолжал он, — я не могу тебя узнать». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув её, сказал: «Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!» — Я подошёл к В. А. Ж[уковскому] и Гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Нат. Ник. опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: «Ну, ничего, слава богу, всё хорошо».

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и спросил тихо: что кончено? — «Жизнь кончена», отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; ещё один слабый, едва заметный вздох, — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мёртвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его.

При вскрытии оказалось: чресельная часть правой стороны (os il. dextr.) раздроблена, часть крестцовой кости также; пуля затерялась около оконечности последней. Кишки были воспалены, но не убиты гангреной; внутри брюшины до фунта запёкшейся крови, вероятно из бедренной или брыжеечных вен. Пуля вошла в двух дюймах от верхней передней оконечности правочресельной кости и прошла косвенно или дугою внутри большого таза сверху вниз до крестцовой кости. Пушкин умер, вероятно, от воспаления больших вен, в соединении с воспалением кишек.