Натан Эйдельман: Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Н. Эйдельман, как правило, ищет образ не в сфере внешних описаний: цвет, запах, фактура предмета и т. п. Многозначные, изобразительно и эмоционально мощные, необыкновенно точные образы его книг,— это по большей части реальные исторические подробности, талантливо, часто неожиданно отобранные и сопоставленные. Он нескрываемо (с неизменным восхищением провозглашая это) следует Шекспиру и Пушкину в их умении равно оценить и связать великое и малое, трагическое и смешное. Увидеть, понять, почувствовать в каждом событии, в каждом факте не только внешний масштаб и эмоциональную окраску, но и их историческую наполненность , плотность содержащегося в них историзма, яркую, выпуклую очевидность, с которой выражена в них история:

«…Из наименования обыкновенного кота Иваном Ивановичем возникает дело об оскорблении фаворита Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова» («Твой восемнадцатый век»).

Н. Эйдельман усваивает пушкинскую любовь к факту, таящему в себе анекдот, острое словцо, «странное сближение». Такой факт прочнее, объёмнее схватывается памятью и сознанием читателя, превращается в знак, определяющий некое историческое явление. Злосчастный кот помогает точнее понять придворную жизнь елизаветинского времени, «где здравое и безумное смешивается в различных сочетаниях, легко переходя одно в другое».

Начавшись почти шалостью, тема продолжает разворачиваться и углубляться в других главах книги. При Анне Иоановне, Елизавете Петровне каждое неудовольствие монарха «пахнет пыткой и кровью. Однако русское дворянство за эти десятилетия всё-таки „надышалось“ просвещением; оно хочет бóльших гарантий, большего спокойствия». Кажется, предельно ясно, но автор (снова пушкинская школа) непременно находит новую точку вúдения, с которой открывается иная грань предмета исследования; события, характеры, факты воссоздаются им не в плоскостном, а всегда в объёмном изображении. «Счастливое время,— замечает он,— когда выбор так прост: просвещённая добродетель или безнравственное невежество». Кот, с умыслом или без оного, неловко наречённый, пожалуй, более не грозит своему владельцу пыткой, но сколь мучителен для многих их собственный, усложнившийся с годами духовный мир и соответственно усложнившаяся проблема выбора! Эйдельман пишет о «заложниках собственных принципов», во имя добра Отечеству «служивших идейно рядом с циничными, безнравственными, склонными к произволу и приобретательству». Но требование гарантий, просвещённость, верность принципам необходимы в цепи времён: для появления людей с достоинством и честью — как Пушкин, декабристы — «понадобится по меньшей мере два „непоротых“ поколения». И — новый поворот темы: с появлением таких людей «лучшие люди и власть разойдутся…».

Своеобразный финал развития темы (которая продолжается и углубляется в других трудах Н. Эйдельмана, прежде всего о Герцене) — судьба лицеистов пушкинского выпуска («Прекрасен наш союз…»): «Они ведь и вправду для николаевских десятилетий лишние, эти мальчики 1811—1817 годов, гадавшие в своё время, как пойдёт жизнь „пред грозным временем, пред грозными судьбами“ […] Трудно этим мальчикам, юношам, мужам в „империи фасадов“ […] трудно продержаться в „замёрзших“ 30—40-х годах; возможно, они не всегда это сознавали — веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах…»

Тема общности людей, их совокупности неизменно тревожила Н. Эйдельмана. Мысль Герцена о важности соединения людей в обществе разобщённом и скованном близка ему. Школьный класс — первый в жизни человека микромир, первая общность, в которую он попадает, система сложных взаимовлияний, в которой он формируется. Пушкинский лицейский класс, его жизнь и судьба — бесценный материал для раздумий и выводов. В книге «Пушкин и декабристы» читаем: «Лицейская идиллия, всегдашнее безоблачное дружеское согласие — ложь. Определённые идейные, политические противоречия между некоторыми лицейскими — важная историческая правда. Но если эту истину чуть-чуть расширить, представить невозможность „лицейской близости“ при столь разных взглядах — снова выйдет ложь, и в этом случае никак не поймём, почему совсем не декабрист Горчаков, смертельно рискуя, пытается после 14 декабря 1825 года помочь декабристу Пущину…»

Частицы микромира взаимодействуют между собой и с большим, макромиром, образующиеся связи неисчислимы, как связь дней, составляющих жизнь одного человека, «с тысячами и миллионами других дней, других жизней» в цепи времён: в этом скрещении судеб — движение времени, сотворение будущего. «Тридцать мальчишек: вместе, в общей сумме, они прожили около полутора тысяч лет. В том числе неполных тридцать восемь пушкинских — меньше „одного процента“! Эти тридцать восемь — основа, фундамент истории полутора тысяч лицейских „человеко-лет“… Но как же без них, без остальных, развился бы нелучший ученик в первейшего поэта? Без их дружбы разве Пушкин стал бы Пушкиным? Без их шуток, похвал, насмешек, писем, помощи, памяти? А они без него, без его мыслей, строчек, весёлости, грусти, без того бессмертия, которым он так щедро с ними поделился!»