Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Один день в книгах Н. Эйдельмана — непременно день исторический : захватывая в себя прошлое и устремляясь в будущее, любой день в его книгах становится пространством и временем истории.

«В Париже 14 июля 1789-го чернь штурмует Бастилию — на берегу Ржавки Миша Лунин гарцует на палочке и учит первые английские слова. Какая связь? Что общего, кроме цепи времён?» — читаем в «Твоём восемнадцатом веке» (глава «1793 года апреля 28 дня»). И дальше: «Громадные армии французской революции шагают по дорогам Европы; одинокий помещичий возок ползёт между тамбовскою Ржавкою и Невой: трагическое пересечение двух кривых — не скоро, но неизбежно».

Одна из глав книги («9 августа 1789 года») открывается словами: «В этот день ничего особенного в российской земле не происходило…» Интонация усмешливая: в чём Н. Эйдельман совершенно убеждён, так именно в том, что пустых дней в историческом времени не бывает, как не бывает событий «не особенных»,— если и кажутся таковыми, то немедля перестают таковыми быть, едва находится им место в цепи времён, цепи причин и следствий: «И пока ещё Яковлевы, предки Герцена, пригоняют лодку крестьян для продажи, Иван Петрович Чаадаев и Николай Михайлович Лунин не подозревают, сколь примечательные они дяди, а Осип Абрамович Ганнибал отнюдь не ощущает себя знаменитейшим из дедов».

На одной из страниц книги приведено газетное объявление двухсотлетней давности: «Продаётся порозжее сквозное место»; автор комментирует: «…т. е. предлагается заплатить деньги за пустоту, которую можно и должно заполнить». В истории нет «порозжих мест», и Н. Эйдельман — великий мастер заполнять кажущуюся пустоту.

…Из Турции для российского двора вывозят малолетнего «арапчика»; но «арапчик» — будущий пушкинский прадед, а приказывает его вывезти русский посол в Стамбуле Пётр Андреевич Толстой, прапрапрадед Толстого Льва Николаевича… Отставной артиллерии генерал-майор Пётр Абрамович Ганнибал прогнал жену; но раздел имущества происходит под наблюдением Гаврилы Романовича Державина — ему ещё предстоит восторгаться первыми поэтическими опытами внучатого племянника отставного генерал-майора… Гвардии капитан Муравьёв пишет из Петербурга в деревню бригадиру Лунину, что танцевал на маскараде со старшей Голицыной; но это отец декабриста Никиты Муравьёва пишет отцу декабриста Михаила Лунина, что танцевал с будущей пушкинской Пиковой дамой.

История не знает «не особенных», «выходных» дней, она в постоянных трудах, нужно только уметь видеть постоянные её труды, различать «большую историю» (слово Эйдельмана) в бытовых чертах и чёрточках, деталях, семейных преданиях, анекдотах, случайных и незначащих на первый взгляд бумажках: «Если подойти, прикоснуться, произнести нужные слова — они просыпаются, говорят, волнуются, кричат…»

Н. Эйдельман поразительно точно угадывал и умел произнести эти нужные слова — заставить всякое свидетельство прошлого взволноваться, заговорить, закричать, рассказать миру нечто новое там, где всё уже представлялось давно и, казалось, навсегда известным. Первая нашумевшая его книга «Тайные корреспонденты…» не только в заглавии напоминает о тайне. Она вся, от первой до последней страницы,— открытие тайн и обнаружение новых, возникающих в ходе разыскания — их ещё предстоит открыть. Полтораста архивных ссылок — это не менее полутораста исторических сведений, впервые опубликованных, впервые вводимых в оборот, становящихся известными,— шутка ли!..

«История продолжается»,— любил повторять Н. Эйдельман. Она продолжается не только движением в будущее, но и обращением к прошлому. Прошлое неисчерпаемо, верил и на протяжении всей своей жизни доказывал Н. Эйдельман: прошлое неисчерпаемо и в этом смысле непредсказуемо .

Утверждать, что в Н. Эйдельмане сочетались дарования историка и писателя,— значит утверждать нечто весьма поверхностное — не он единственный удачно наделён таким сочетанием. Не история, пересказываемая с применением средств литературы художественной, и не художественная литература на исторические темы — в его лучших работах соединяются историческая наука и художественная литература в некую систему исследования жизни, материального и духовного мира в их временном развитии. Приёмы научного изучения и описания и приёмы художественные сливаются в его творческой мысли и под его пером в новое, прежде неведомое качество. Страница его повести подчас отличается от страницы его исторического сочинения не столько жанровой спецификой, сколько внутренней авторской установкой. Одни и те же образы сильно и выразительно «работают» и в литературном повествовании, и в научном описании — и то и другое Н. Эйдельман превращает в свою историческую прозу, в неизмеримо более широком и глубинном, нежели привычное, значении этого словосочетания.