Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

«Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастью, в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.

Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех, умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях».

Кюхельбекер — за Байкалом, в лицейский день 19 октября 1837 года напишет поминанье:

Замолк голос Пушкина.

С ним вместе погибли чудные замыслы, ненаписанные поэмы, незавершённая история Петра, неопубликованные повести, мемуары…

Рассказ о Пушкинском Лицее и лицеистах, продолжавшийся более четверти века, окончен…

И не окончен.

Пошли лицейские годы и десятилетия без Пушкина.

Самые тяжёлые… Время — душное, тусклое: вторая, самая жёсткая половина николаевского царствования.

О Пушкине говорили — «ему могло бы сейчас быть 40… 45… 50…».

В эту пору декабристы, осуждённые по самому суровому, первому разряду, выходят наконец на поселение — и среди них Большой Жанно. Теперь наконец он и «по закону» может писать письма собственной рукой,— из маленького сибирского городка Ялуторовска идут сотни посланий на волю и обратно, и среди них, конечно же, лицейские.

Замечательная переписка завязывается между ссыльнопоселенцем и контр-адмиралом Матюшкиным.

Не виделись уж скоро двадцать пять лет, но те, первые шесть лет, видно, покрепче четвертьвековой разлуки.

Адмирал одинок, грустен, к тому же приближается Крымская война, и он понимает, что флот не готов, но ничего не может переменить.

«Давно, давно с тобою не беседовали, любезный Ванечка… Много я странствовал, хлопотал, рвался, надеялся в эти двадцать лет — а всё ни к чему… Грустно, признаюсь: я тебе завидую — ты поставлен был насильственно в колесо жизни… А я избрал сам себе дорогу,— сам себя должен упрекать, что остался бездомным, хворым сиротою. Если бы не дружба старых товарищей, я был бы совершенно отчуждён от мира — с ними как-то иногда забывается, чтó я, и что у меня впереди… Не дивись, что немного хандрю, но полно. Наши почти все теперь в Петербурге, все они смотрят в великие люди, всех их грызёт более или менее червь честолюбия. Я поневоле сделался философом; но ты видишь, что и моя философия спотыкается… Матюшкин твой.

Ивану Ивановичу. Судьба на вечную разлуку, быть может, породнила нас. Дельвига нет более и многих не досчитываем».

Грустными строками оканчивает послание Федернелке; печальной строчкой из прощальной песни Дельвига.

И вот ссыльный из Западной Сибири утешает, поднимает дух моряка:

«Позволь тебе заметить, хотя и немного поздно, что в твоём письме проглядывает что-то похожее на хандру: а я воображаю тебя тем же весёлым Федернелке, каким оставил тебя в Москве,— помнишь, как тогда Кюхельбекер Вильгельм танцевал мазурку и как мы любовались его восторженными движениями. Вот куда меня бросило воспоминание.

Веришь ли, что, бывало, в алексеевском равелине,— несмотря на допросы, очные ставки и все прибаутки не совсем забавного положения, я до того забывался, что, ходя диагонально по своему пятому номеру, несознательно подходил к двери и хотел идти за мыслию, которая забывала о замке и страже. Странно тебе покажется, что потом в Шлиссельбурге (самой ужасной тюрьме) я имел счастливейшие минуты. Как это делается, не знаю. Знаю только, что эта сила и поддерживала меня и теперь поддерживает. Часто говорю себе: „чем хуже — тем лучше“. Не всеми эта философия признаётся удобною, но, видно, она мне посылается свыше. Хвала богу!»