Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

„Молвить правду-матку, а французы — сущая саранча. На итальянские поля возлетала, да всё поела; немецкие достались не за денежку; швейцарские мало пощипала; голландские сожрала; с прусских скоро улетела; от польских не скоро отстала; а русские так полюбила, что ночевать осталась.— Что с фиглярами прикажешь делать? — Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток. Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Полюбилась ему немецкая сторона, так он ловит всех князьков, как ястреб цыплят.— Знать, когти-то у него велики.— Да не всё коту масленица, будет и великий пост…“»

Сочинение переписано рукою Паяса — Миши Яковлева, он ли автор или кто другой, не знаем. Зато другой сочинитель сомнений не вызывает:

Озорная поэма «Монах» была прочтена Горчакову, который объявил автору, что это сочинение его недостойно. И видно, Франт имел ещё немалое влияние на Француза, если тот отдал единственный экземпляр, который Горчаков понёс сжигать…

И не сжёг. О том никто, впрочем, не узнал. И Пушкин забыл свой грех. Только 115 лет спустя, в 1928 году, когда в одном старинном московском особняке случайно обнаружился архив Горчакова,— учёные вдруг увидели листки «Монаха», и знаменитый пушкинист Щёголев начал суеверно переписывать стихи… на манжеты — а вдруг снова пропадут!

Впрочем, Горчаков, отбирая и пряча поэму у себя в комнате, рисковал — в случае набега кого-либо из подслушивающих, вынюхивающих, доносящих (кто плотно окружал и лицейских, и их директора).

«Мы прогоняем Липецкого» («Программа записок»)

Холодный, религиозный мистик, по своим взглядам и повадкам годившийся скорее в иезуитские агенты, нежели в лицейские воспитатели, Мартын Пилецкий-Урбанович, несомненно, шпионил и за своими подопечными, и за педагогами.

По его сохранившимся записям видно, что, например, 16 ноября 1812 года Пушкин «весьма оскорбительно» прохаживался при Мясоедове насчёт того правительственного департамента, где служил Мясоедов-старший; а через день зафиксирован ещё более важный проступок: Пушкин толкал Мясоедова и Пущина, приговаривая, что если они будут жаловаться, «то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею»; после какого-то разговора Пушкина с Кошанским, когда учитель разгневался, Пилецкий откровенно записал, что спрашивал других воспитанников о содержании спора, «но никто не мог мне разговор повторить, по скромности, как видно».

Наконец однажды подслушивание позволяет надзирателю узнать, что лицеисты готовят заговор: Пушкин за обедом упрекает Вольховского, что «он боится потерять доброе своё имя», и перечисляет вместе с Корсаковым «обиды» Пилецкого, оставшиеся без ответа. Тайный подслушиватель, разумеется, составляет из полученной информации доклад начальству, но через два дня приходится составлять новый: родной брат ненавистного Пилецкого, гувернёр Илья Пилецкий, на уроке немецкого языка отнимает у Дельвига «бранное на господина инспектора (Мартына Пилецкого) сочинение». Пушкин с «непристойной вспыльчивостью» громко говорит: «Как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма наши из ящика будете брать?»

Это уже, как они шутили,— «национальные песни» государства, города, «нации по имени Лицей». Кто сочинял? Все — и никто: насчёт Иконникова «с бутылью» и «Пилецкого, пастыря душ с крестом» брал грех сочинительства Федернелке Матюшкин, прибавляя полвека спустя, что в ту пору Пилецкий вздумал давать фамильярные прозвища сестрицам и кузинам, посещавшим лицеистов. Имея и без того зуб на прилипчивого инспектора, мальчишки решительно встают на защиту слабого пола. Однажды лицейские собираются в конференц-зале, просят вызвать инспектора и предлагают ему на выбор: либо он удаляется из Лицея, либо увидит, как они потребуют собственного своего увольнения. «Угроза,— вспомнит Матюшкин,— конечно, была не очень серьёзного свойства, но Пилецкий отвечал хладнокровно: „Оставайтесь в Лицее, господа!“ — и в тот же день выехал из Царского Села навсегда».