Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Наставников было сначала одиннадцать (директор, учителя, гувернёры). Кроме того, в «лицейском штате» числился надзиратель, помощник гувернёра, доктор и четверо — при хозяйстве и бухгалтерии.

Кто лучший?

Василий Фёдорович Малиновский: это имя трижды мелькнёт в «Программе записок». Написанная за него речь, с которой приходилось начинать,— символ многих, очень многих трудностей; того, что с первого дня испытывает этот замечательный человек, образованный, умный, мечтающий о реформах, существенных переменах в стране, где примут деятельное участие Лицей и лицеисты. Хотя у Василия Фёдоровича Малиновского генеральский чин (действительного статского советника), он хорошо помнит своих недавних предков-разночинцев. Мы понимаем, как много личного вкладывал этот человек, например, в характеристику отличных успехов Владимира Вольховского. В письме к его матери директор подчёркивал, что особенно радуется успехам воспитанника, всего достигшего исключительно своими силами, не имея знатного имени или особенного богатства.

Ни ученики, ни даже родной сын Иван в ту пору не могли в полной мере понять, как с первых дней обступали прогрессивного, мыслящего директора аракчеевские надзиратели; как, несмотря ни на что, он поощрял других педагогов углублённо заниматься наукой, печататься; как опасно и трудно было Малиновскому воспитывать в детях то, чего он желал, и, по всей вероятности, эта нервная, трагическая ситуация немало ускорила его конец.

Александр Петрович Куницын: адъюнкт, профессор нравственных наук, единомышленник директора.

№ 13 вспомнит о соседе:

«Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессора (печатных руководств тогда ещё не существовало), у него и в обычае не было; всё делалось à livre ouvert [26] Без подготовки, с листа (франц.). ». Это вызывало у самого Куницына сложное чувство, отразившееся в характеристике: «Пушкин — весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне неприлежен. Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики…»

Более холодные воспитанники, не склонные к пламени и «чистой лампаде», однако, не находили в Куницыне ничего особенного.

Модест Корф, Модинька, находит лучшим педагогом де Будриса, между прочим родного брата знаменитого вождя французской революции Жана Поля Марата.

Словесник Николай Федорович Кошанский и позже заменивший его добродушный Александр Иванович Галич — как бы они удивились, если бы могли хоть лет на десять вперёд предвидеть некоторые плоды своих уроков «из латинского и российских классов».

«По части словесности,— с гордостью отчитывается Кошанский,— за год читали избранные места из од Ломоносова и Державина и лучшие из басен Хемницера, Дмитриева и Крылова. Сие чтение сопровождаемо было приличным разбором и объяснением, сообразным с летами и понятием воспитанников. Лучшие из стихотворений выучиваемы были наизусть. Из риторики показаны основания периодов и различные роды их сопряжений с лучшими примерами».

В стихах учитель предпочитает старинный «высокий стиль». «Воспитанника Пушкина» он ставит на шестнадцатое место, сразу после «воспитанника Матюшкина».

Пожалуй, самый ненавистный — преподаватель немецкого языка Гауеншильд (тайная кличка Австриец; мы ещё увидим, как ему достанется от лицейских рифмоплётов). Математика же Карцова за смуглость и, может быть, злой характер прозывают Черняком; его никто, кроме Вольховского, не слушает: в ту гуманитарную эпоху математика ещё не заняла того места, как в следующем веке; многие лицеисты вообще не видят в ней проку:

Алексей Илличевский, поощряемый Пушкиным, «эпиграммит» довольно зло. Разгромив математику, он принимается и за профессора: