Николай Непомнящий - Люди и динозавры

Нет ничего принципиально невероятного в самой возможности сохранения элементов «старой» языческой идеологии, популярной в среде военно-политической и религиозной элиты Римской империи, не воспринявшей христианской реформы Константина Великого. Равно как и в том, что фрагменты этой элитной идеологии вместе с беженцами из Аквилеи могли быть перенесены на венецианскую почву, где получили определенное развитие, смешавшись с местными языческими культами, связанными с почитанием морского чудовища.

Довольно прозрачный намек на апологию таких, в т. ч., современных культов мы находим в работе «Великая мать» (1955), принадлежащей перу Эриха Нойманна (1905–1960) — одного из крупнейших последователей психологической школы Карла Густава Юнга: «Лоно земли требует удобрения, а кровавые жертвоприношения и трупы — пища, которая ей больше всего по вкусу. Это — ужасный аспект, смертельная сторона сущности земли. В самых ранних культах плодородия окровавленные куски умерщвленной жертвы раздавались как драгоценные дары и подносились земле, чтобы сделать ее плодородной. Такие человеческие жертвоприношения ради плодородия существуют по всему миру абсолютно независимо друг от друга: в ритуалах Америки и Восточного Средиземноморья, в Азии и в северной Европе. Повсюду в ритуалах плодородия и человеческих жертвоприношений ведущую роль играет кровь. Великий земной закон — что не может быть жизни без смерти, был рано понят и еще раньше представлен в ритуале. Это означало, что укрепление жизни можно было купить только ценой жертвенной смерти. Но слово «куплено», на самом деле, — более позднее и является фиктивным логическим обоснованием. Резня и жертвоприношение, расчленение и кровавые дары предоставляют магические гарантии земного плодородия. Мы неправильно понимаем эти обряды, если считаем их жестокими. Для ранних культур и даже для самих жертв эта последовательность событий была необходимой и самоочевидной».

По всей вероятности, венецианский «Обряд обручения с морем» представляет собой видимую часть дожившего до наших дней архаического культа реликтового морского чудовища, совпадающего по своему основному содержанию с культами «хозяина рыбных богатств и водных путей» подземно-подводного ящера и южнославянских «повелевающих ненастьями хранителей урожая». Еще раз отметим, что в основании перечисленных культов лежит представление о возможности симбиотических взаимоотношений между человеком и реликтовыми чудовищами. Принципиальная осуществимость и, что немаловажно, ощутимая результативность такой коммуникации подтверждается существованием этих и родственных им культов на протяжении длительного исторического времени. Тем не менее, форма организации подобной коммуникации, основанная на регулярных человеческих жертвоприношениях, имеет куда более гуманные и конструктивные исторические альтернативы, представленные в самых разных религиозных традициях. В этом мы уже имели возможность убедиться на примере древнеегипетских владеющих «словами власти», сибирских «знающих слово», словацких «чернокнижников», китайских «сяней», буддийских монахов и христианских подвижников.

Рыбаков высказывает сожаление, что славянские письменные источники, кроме вышеприведенного, не сообщают ничего о культе ящера. Отсюда он делает вывод, что культ владыки подводно-подземного мира был мало связан с земледельческим мировоззрением славянских племен лесостепного юга и в большей степени отвечал архаическим воззрениям лесных племен, у которых рыболовство и охота играли большую роль.

На это можно возразить, что сведения такого характера могли представлять собой часть устной культовой традиции, содержание которой охранялось от непосвященных. Анализируя архаические обряды, производившиеся во время процедуры посвящения, Пропп сетует на следующее затруднение: «Изучение самого обряда не дает нам никакого ключа к его пониманию. Этот ключ дают нам сопровождающие его мифы. Беда только в том, что там, где обряд жил как живой, мифы рассказывались во время посвящения и представляли собой строжайшую тайну. Их знали только посвященные. Они не рассказывались открыто и не сообщались европейцам. Записаны они уже тогда, когда рассказы открепились от обряда, записаны европейцами поздно, у народов, уже потерявших живую связь с обрядом».

В качестве веского аргумента, подтверждающего нашу версию, можно сослаться на замечание историка П. Н. Крекшина (1684–1763), введшего в 1735 г. «Новгородский летописец» в научный обиход. В обращении к Академии наук он отмечал, что предание о Волхе-крокодиле не упоминается «в печатных исторических книгах прошлых лет», но жители Новгорода «исстари друг другу об оном сказывают и истории имеют у себя». В том же контексте можно вспомнить словацкую и болгарскую ритуальную обрядность, связанную с «шарканами» и «юнаками», характерную именно для южных сельскохозяйственных регионов.