Ричард Пайпс: Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Я рассказываю обо всем этом вовсе не для того, чтобы оправдать собственную медлительность в подготовке биографии (в конце концов, сказанное никого, кроме меня, не касается); мне просто хочется пояснить личное отношение к герою моих изысканий. У авторов, которым случается работать над книгой гораздо дольше, чем планировалось изначально, иногда формируется острая неприязнь к объекту исследования, и если в центре внимания историческая личность, к ней может выработаться нечто вроде скрытой антипатии. Не стану отрицать, что порой, особенно когда я возвращался к работе после длительного перерыва, приходилось испытывать раздражение и даже отчаянное желание поскорее покончить с этим делом. И все же всякий раз, когда такое случалось, мне хватало даже беглого погружения в материал, чтобы возродить былой энтузиазм и вновь ощутить восхищение. То, что Струве удалось столь долго удерживать мое внимание, само по себе красноречиво свидетельствует об интеллектуальном и духовном величии этой личности. Добавлю, что в ретроспективе ничуть не сожалею о столь многих годах своей жизни, посвященных этому человеку, деятельность которого на родине до сих пор ограничивают незначительным и постыдным эпизодом ранней карьеры Ленина и о котором анонимный автор Times Literary Supplement высказался так: «Ничего из сделанного или сказанного им не стало запоминающимся».

Струве в необычайной степени обладал той добродетелью, которую греки называли arete и под которой подразумевали максимальную самореализацию подлинного «я». С их точки зрения arete была качеством, присущим исключительно тем людям, кто достиг физической и моральной свободы. Верность собственному «я» означала готовность противостоять реальности ради самой истины. Фактопоклонство (выражение Струве) абсолютно несовместимо с данной добродетелью. Состояние arete всегда давалось с трудом, но во времена Струве, когда чудовищный рост политических притязаний на свободу индивида угрожал интеллектуально и морально независимым людям остракизмом, тюрьмой, изгнанием и смертью, его обретение казалось почти невозможным. Это глубочайшее понимание логики событий, сочетающееся, в случае необходимости, с отказом подчиняться этой логике, это стремление мыслящего существа оставаться самим собой несмотря ни на что всегда впечатляло меня, причем гораздо больше, нежели интеллект или храбрость, взятые по отдельности. Мне всегда представлялось чудом, что человек, семьдесят пять лет жизни которого выпали на один из самых бурных периодов человеческой истории, ни разу не поддался соблазну самоотрицания ради обеспечения безопасности, комфорта и даже самой жизни и ни разу, насколько известно, не совершил ни одного подлого поступка. Подобная мораль, несомненно, позволяет человеку быть самим собой. Она опровергает общепринятые представления о человеческой природе и поражает нас не менее, чем появление новой гигантской кометы или открытие форм жизни, давно считавшихся потерянными навсегда.

Ричард Пайпс Кембридж, штат Массачусетс

Я чувствую признательность к тем многочисленным друзьям и коллегам, которые, зная о моем интересе к личности Струве, предоставляли мне информацию о нем, иными способами едва ли для меня доступную. Я также благодарен современникам Струве, в большинстве своем уже ушедшим из жизни, которые любезно делились со мной своими воспоминаниями об этом человеке. Но более всего я чувствую себя обязанным по отношению к старшему сыну Струве, профессору Глебу Струве. С самого начала работы над биографией его отца он помогал мне советами, снабжал меня материалами из своего богатейшего архива и всегда с готовностью поправлял, комментировал и критиковал мой труд. Его помощь была поистине неоценима, о чем я с благодарностью заявляю.

В русском политическом календаре зима сменяет весну чуть ли не мгновенно. Революция 1905 года не стала исключением из этого правила. Менее чем через два года после победы, которую, по мнению русского «общества», удалось одержать над бюрократическим истеблишментом, надежды на появление нового политического порядка опять рухнули. Летом 1907 года монархия, второй раз за год распустив парламент, бесстыдно нарушила собственную конституцию и ввела в действие пересмотренную, гораздо более жесткую версию избирательного закона. По всей империи не прекращались карательные акции, включая массовые казни реальных и предполагаемых террористов по приговорам военно-полевых судов. Чиновничество, снова оказавшееся «на коне», вело себя так, как будто бы ни октябрьского Манифеста, ни Основных законов вообще не было. К тому моменту в кругах русской интеллигенции утвердилось единодушное мнение, что революция не удалась: как не раз прежде, царизм смог перехитрить своих противников. Новая ситуация была даже хуже той, которая предшествовала 1905 году: страсти, выплеснувшиеся наружу в годы революционного насилия, продолжали бурлить, для взрыва было достаточно малейшей провокации, а монархия при этом уже не внушала народу того благоговения, которое в прошлом позволяло нейтрализовать недовольство масс.