Норберт Элиас - Придворное общество

Тем самым немного проясняется соотношение между постановкой проблемы у социолога и у историка. При том, что в силу господствующих привычек мышления социологическое исследование легко может быть ошибочно понято как исследование историческое, такое прояснение может оказаться небесполезным. Историческая постановка вопроса, как достаточно часто подчеркивают, предусматривает внимание прежде всего к уникальным событийным рядам. Если историк занимается французским двором XVII и XVIII веков, то в центре проблематики находятся деяния и черты характера определенных индивидов, и в особенности — самих королей.

Систематическое же изучение проблем того типа, о котором шла речь в вышеизложенных замечаниях, — проблем социальной функции короля, проблем социальной структуры двора во французском обществе семнадцатого и восемнадцатого веков — направлено не на «уникальное», на которое только и ориентируется до сих пор вся историография. Отказ историка от систематического исследования общественных позиций — например, позиции короля, — а тем самым, значит, и от исследования тех стратегий и возможностей выбора, которые диктовала каждому конкретному королю его позиция, приводит к своеобразному усечению и ограничению исторической перспективы. То, что называют историей, зачастую выглядит при этом как скопление абсолютно не связанных между собою отдельных поступков отдельных людей. Рассмотрение человеческих взаимосвязей и зависимостей, а также долговременных, часто повторяющихся структур и процессов, к которым относятся такие понятия, как «государства», или «сословия», или «феодальные», «придворные» и «индустриальные» общества, пока еще обычно находится за пределами или, во всяком случае, на периферии сферы традиционных исторических исследований. Поэтому отдельным и уникальным данным, которые ставят в центр внимания такие исследования, недостает научно разработанной и верифицируемой системы координат. Взаимная связь отдельных феноменов остается в значительной степени делом произвольной интерпретации, а довольно часто — умозрительных построений. Поэтому-то в исторической науке, как понимают ее сегодня, и нет настоящей преемственности исследований: идеи относительно взаимосвязи событий сменяют друг друга, а в долгосрочной перспективе каждая из них представляется столь же верной и столь же недоказуемой, как и любая другая. Еще Ранке заметил: «Историю всегда переписывают заново… Каждое время и его основное направление присваивает ее себе и переносит на нее свои мысли. Соответственно раздают хвалу и хулу. Все это так и плетется далее, пока вовсе не перестанут узнавать сам предмет. Тогда не поможет ничто, кроме возвращения к первоначальному сообщению. Но стали бы вообще изучать это сообщение без импульса от современности? …Возможна ли совершенно истинная история?» [2] L. v. Ranke. Tagebuchblätter, 1831–1849, in: «Das politische Gespräch und andre Schriften zur Wissenschaftslehre», Halle, 1925. S. 52.

Слово «история» все время используют как для обозначения того, о чем пишут, так и самого процесса написания. Это создает немалую путаницу. На первый взгляд «история» может показаться ясным и беспроблемным понятием. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что за простым, казалось бы, словом скрывается множество нерешенных проблем. То, о чем пишут, — объект исследования — не является ни истинным, ни ложным; только то, что об этом пишут, — результат исследования — может оказаться истинным или ложным. Вопрос в том, что, собственно, являет собой объект историографии. Что такое есть тот «предмет», о котором Ранке говорит, что за всеми похвалами и порицаниями историографов его часто уже невозможно распознать?

Сам Ранке не мог предложить на этот жгучий вопрос другого ответа, кроме призыва обратиться к первоначальному сообщению, к историческим источникам. Это требование изучения источников, тщательной работы с документами стало его большой заслугой [3]. Оно дало мощный импульс всем историческим исследованиям. Без него во многих областях выход на социологический уровень проблем был бы невозможен.

Но как раз в том случае, если роль фундамента для писания истории отводится тщательной работе с документами, и встает по-настоящему вопрос о задаче и предмете исторического исследования. Образуют ли документы, первоисточники информации субстанцию истории?

Они — так кажется — суть единственно надежное в ней. Все остальное, что может предложить нам историк, это, можно сказать, интерпретации. Эти интерпретации бывают весьма различны от поколения к поколению. Они зависят от того, на что направлен интерес той или иной эпохи и кого или что в ту или иную эпоху хвалят и хулят историографы. Ранке указал на корень проблемы: историограф раздает хвалу и хулу. Он не только передает с великой тщательностью то, что сказано в документах, — он это оценивает. Он по собственному усмотрению распределяет свет и тени, причем зачастую так, словно бы это само собой разумеется, и делает он это в соответствии именно с теми идеалами и мировоззренческими принципами, которым он среди идейных разногласий своей собственной эпохи привержен. То, как он видит «историю», и даже то, что он считает «историей», определяется нынешними, актуальными для историка обстоятельствами. Он производит отбор среди событий прошлого в свете того, что представляется ему хорошим и дурным сейчас, в настоящем.