Александр Мещеряков - Terra Nipponica [Среда обитания и среда воображения]

Под идеальными правителями прошлого разумелись государи Дайго (897–930) и Мураками (946–967). В их правления велась работа по составлению различного рода законодательных установлений (главным из них был свод «Энгисики» – указ о составлении датируется 905 г., составлен в 927 г., введен в действие в 967 г.), государственной хроники («Сандай дзицуроку», 901 г.). Составлялись и императорские поэтические антологии («Кокинсю» – 905 г., «Госэн вакасю» – 951 г.). Все вместе это квалифицировалось как «любовь к словесности» и считалось важнейшим признаком «правильного» («священного») правления. Показательно, что, когда требуется отыскать какой-нибудь прецедент, немедленно обращаются к дневниковым записям именно этих государей [242]. Поэтому и правление государей Дайго и Мураками уже в конце X – начале XI в. в некоторых дневниках аристократов признается «священным», соотносимым с правлениями идеальных древнекитайских государей Яо и Шуня. Значительное влияние на такую оценку оказал и тот факт, что в правление Дайго и Мураками не назначались регенты и канцлеры (представители могущественного рода Фудзивара), т. е., по крайней мере формально, Дайго и Мураками правили самостоятельно, что отвечало представлениям об идеальном правителе. В период Минамото (Камакура) признание Дайго и Мураками идеальными государями становится повсеместным [243]. После правлений Дайго и Мураками таких превосходных эпитетов другие государи уже, как правило, не удостаивались (а если все-таки удостаивались, то эти оценки не закреплялись в культуре), что свидетельствует об общей отрицательной оценке со стороны элиты того, что происходило при дворе и в стране, которые уже миновали пору своего расцвета.

Брюзжание по любому поводу становится повсеместным. Ёсида Канэёси (Кэнко-хоси), характеризуя в своих «Записках на досуге» (около 1330 г.) упадок нынешних нравов, с брезгливостью и горечью писал о тунце (который в настоящее время считается превосходным сырьем для суси и сасими): «В море возле Камакура ловят рыбу, именуемую тунцом, и считают ее наилучшей. Такое суждение явилось недавно. Один старик из Камакура рассказал мне: "Когда я был молодым, к столу людей благородных тунца не подавали. А голову даже люди подлые не ели. Они ее отрезали и на помойку выбрасывали". Да, последние времена настают… Чтобы такой-то гадостью люди благородные не брезговали…» [244]

Общий модус пессимистического отношения к реалиям государственной жизни самым непосредственным образом сказывается на оценке среды обитания, на восприятии размеров страны и ее географического положения – государственное пространство как бы «сжимается». Если раньше тенденция к сжатию (она хорошо видна уже по поэзии «Кокинсю») касалась преимущественно пространства личного, то теперь она распространяется и на все государство, территория страны начинает восприниматься как крошечная и ущербная. Дело дошло до того, что Япония одно время добровольно отказалась от своего суверенитета, признала себя вассалом Китая и стала отправлять туда посольства с данью. В своей переписке с китайским императором глава сёгуната Асикага Ёсимицу (1358–1408) именовал себя ваном, т. е. вассалом минского Китая. Вместе с осознанием малости Японии положительные характеристики ее земли также отходят на второй план. Такое восприятие в значительной степени обеспечивалось с помощью буддийского языка описания. Сетования на бренность этого мира и его непрочность сделались общим местом дискурса того времени.

Буддийское вероучение получает особенно широко-глубокое распространение со второй половины периода Хэйан. Причем ведущей его формой является амидаизм – вера в будду Амида, обещающего праведнику перерождение в раю. Он именуется либо Чистой землей (Дзёдо), либо Землей вечной (предельной) радости (Гокураку). Эта «небесная земля» расположена в западном направлении, поэтому люди «отворачиваются» от востока и поворачиваются лицом к западу. Для амидаизма характерен акцент на индивидуальных ритуалах для индивидуального спасения. Их предельно-упрощенным выражением является постоянное повторение формулы «Наму Амида Буцу» – «славься, будда Амида!». Некоторые идеологи амидаизма утверждали, что такой рецитации достаточно для попадания в рай. Что до жизни на этой земле, то она объявлялась юдолью печали. В связи с этим источники доносят до нас истории жизни (или смерти?) праведников, которым был столь неприятен этот горестный мир, что они предпочитали покончить жизнь самоубийством. Когда такой праведник после нескольких неудачных попыток преодолел наконец свой страх и утопился в море, «тут же в небе раздалась музыка, а над морем потянулись багряные облака. Чудо! Товарищи досточтимого заплакали, благодарные слезы капали в воду, словно вода с весел» («Сясэкисю», сборник буддийских проповедей, составлен в 1283 г., автор – монах Мудзю, 1226–1312, история IV-8, неопубликованный перевод Н. Н. Трубниковой). При таком подходе даже весенние цветы перестают приносить радость, они ассоциируются не с процветанием, а с увяданием. Знаменитый поэт Сайгё (1118–1190) писал: «Взгляни на этот мир… Он весь – опадший цвет. И куда мне тогда брести?» («Синкокинсю», № 1470). В другом стихотворении автор обвиняет благодатное весеннее солнце в жестокости: «Ветви ждут солнца, но судьба росы на них коротка. Жестокость весны» («Синкокинсю», № 1818). Аристократы сетуют на краткость цветения, подчеркивают его бесплодность, говорят о том, что только нездешний рай обещает надежду, что только в раю возможно обрести «плоды». Экс-император Тоба (1103–1156, на троне 1107–1123), наблюдавший цветопад сакуры, сложил: «Как жаль цветы в непостоянном нашем мире. Надежду на плоды связываю [лишь] с Западом» («Синкокинсю», № 1464).