Виталий Пенской - «Янычары» Ивана Грозного. Стрелецкое войско во 2-й половине XVI – начале XVII в.

В целом, если подвести предварительный итог, то сведения, сообщаемые иностранными наблюдателями 2-й половины XVI — начала XVII в., образуют весьма ценный пласт информации о стрелецком войске, причем порой такой, которой нет в современных русских источниках. Ценность этих сведений тем больше, что они происходят из первых рук, принадлежат очевидцам и участникам описываемых событий. К тому же сведения, которые европейские наблюдатели сообщают о стрельцах, преимущественно носят, скажем так, сугубо «технический» характер. По этой причине они в меньшей степени подвержены воздействию той самой «матрицы», о которой шла речь прежде (хотя, конечно, определенная осторожность при обращении с ними все же не помешает, в особенности когда речь заходит о цифровых выкладках, касающихся общей численности стрелецкого войска, — где гарантия, что иностранцы четко отделяли стрельцов от, предположим, городовых казаков?).

От иностранных свидетельств о стрельцах московских перейдем к русским и начнем с характеристики летописей. На первый взгляд летопись — «прозрачный» и простой для понимания источник. Ведь написан он на русском языке (пусть и довольно старомодном, но это только на первый взгляд, с непривычки) русским книжником для русских же читателей и любителей книжной премудрости. Однако это первое впечатление довольно обманчивое, и к летописям вполне приложимы слова В.М. Тюленева, которые мы приводили несколькими абзацами выше. Русский книжник эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени жил в ином мире, чем мы, его далекие потомки, и этот иной мир был выстроен вокруг другой, существенно отличавшейся от современной, системы координат. Как результат, писал отечественный историк И.Н. Данилевский, «не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и способы его описания» [81] Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX–XII вв.) М., 1998. С. 10. . К этому стоит добавить и другое, не менее важное, обстоятельство, на которое указывает историк и которое также отнюдь не способствует адекватной интерпретации летописного теста. «На Руси не существовало богословской схоластической традиции (в западном понимании сути этой традиции. — В.П .), — писал он, — поэтому большинство понятий, скрывающихся за терминами и фразеологизмами русских источников, остались невербализованными современниками (и ярким примером тому может служить история с «огненными стрельцами» на страницах «Казанского летописца», о которой речь еще впереди. — В.П .)…» [82] Там же. С. 6–7. .

Одним словом, между русским книжником и нами, его современными читателями, стоит некая преграда, стена непонимания, обусловленная разностью эпох, ментальных установок, мышления, языка и пр. А если к этому добавить еще и определенную «неисторичность» мышления книжника, который без особых проблем мог «осовременить» минувшую действительность, а также пренебрежение им тем, что сегодня назвали бы «авторским правом» (когда мы говорим о том, что такой-то имярек был автором летописи, то мы несколько лукавим — как правило, имеет смысл вести речь о редакторе-составителе, «справщике», но не об именно авторе текста)? Не секрет, что значительная часть летописей дошла до нас не в оригинале, но в позднейших списках, и каждый раз перед исследователем стоит сложнейшая задача разобраться с тем, что в тексте принадлежит исходному его варианту (т. н. протографу), а что появилось позднее, при редактировании другими книжниками.

Но так ли уж все безнадежно плохо и летописи стоит отбросить в сторону как заведомо «темный» и, следовательно, не несущий полезной информации источник? Нет, конечно, даже самый «мутный» и загадочный текст при правильном подходе может дать исследователю то, что ему нужно. Для этого необходимо лишь правильно составить «вопросник» (правильно заданный вопрос — половина верного ответа), с которым исследователь намерен подойти к старинному тексту, а этот «вопросник», его структура и перечень вопросов, определяется, с одной стороны, той целью и теми задачами, которые пытается решить исследователь, изучая интересующую его проблему; а с другой стороны — раскрытием замысла, положенного в основу летописного текста, ответа на вопрос: «С какой целью, зачем книжник сел за свой труд?». И снова обратимся к мнению И.Н. Данилевского. Он указывал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению (очень важный, кстати, момент. — В.П .). Сопоставляя и сличая одновременные летописные тексты и тексты иностранных наблюдателей, нетрудно заметить существенную разницу между ними именно по этому параметру. Чем этот феномен можно объяснить — тем, что, быть может, летописец считал излишним говорить о том, что так очевидно и понятно для тех, к кому он обращается?; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец» [83] Там же. С. 15. .