Антон Горский - «Бещисленные рати и великия труды…» - Проблемы русской истории X–XV вв.

С точки зрения палеографии, проще всего допустить, что цифра 6950 (҂ѕ҃ц҃н҃) стала результатом неверного прочтения цифры ҂ѕ҃ц҃л҃г; (6933) — из-за нечитаемости горизонтальной черты у буквы г. В этом случае, речь идет о мае 1425 г. В описании сборника Печерского монастыря год в этом случае может быть только мартовский, и тамошнее 20 января 6932 г. соответствует 20 января 1325 г. (так как если бы год был сентябрьский и речь шла о январе 1424 г., это не согласовалось бы с указанием в жалованной грамоте, что она дана в тот год, когда Даниил занял нижегородский стол, — этот год начинался в сентябре 1424 г.). Дата жалованной грамоты в этом случае под годом, в котором Даниил Борисович «вышел на свою отчину», подразумевает сентябрьский 6933 г., так как при мартовском годе он сделал бы это не ранее марта 1425 г., чему противоречит дата из описания сборника (январь). Приход Даниила на нижегородское княжение может быть отнесен при таких датировках ко времени не ранее осени 1424 г. Соответственно, в этом случае составление грамоты № 13 (21) следовало бы отнести ко второй половине 1424 г. или самому началу 1425 г. — так как приход Даниила в Нижний Новгород вряд ли очень надолго отстоял от момента получения им ханского ярлыка. Но возможен и вариант, что ҂ѕ҃ц҃н҃ получилось от неверного прочтения цифры ҂ѕ҃ц҃л҃в; (6932) — из-за нечитаемости полукружий буквы в . В этом случае речь идет о мае 1424 г. Соответственно, время прихода на княжение Даниила Борисовича при сентябрьском годе датируется тогда временем с сентября 1423 г., при мартовском — с марта 1424 г., а дата 20 января 6932 г. в описании сборника может быть и январем 1424 г. (при сентябрьском стиле), и январем 1425 г. (при мартовском стиле). В этом случае можно допустить составление грамоты № 13 (21) и в первой половине 1424 г., и во второй половине 1423 г. Таким образом, свидетельства о княжении в Нижнем Новгороде Даниила Борисовича надежных оснований для уточнения времени написания последнего завещания Василия Дмитриевича не дают.

Тем не менее, обращают на себя внимание в связи с данной проблемой два обстоятельства. Во-первых, грамота № 13 (21) составлялась другим писцом, чем грамоты № 15 (22) и № 16, хотя Алексей Стромилов по возвращении из Литвы продолжал дьяческую карьеру [1228], и поручить эту работу ему, хорошо знакомому с текстом предшествующего завещания, было бы естественно. Во-вторых, Тимофей Ачкасов работал не с оригиналом предшествующего завещания — грамотой № 15 (22), а с копией (грамотой № 16). Не потому ли грамота № 15 (22) и ее писец оказались не задействованы при составлении грамоты № 13 (21), что на момент начала работы над ней еще не вернулись в Москву из Великого княжества Литовского? Известно, что митрополит Фотий, вместе с которым отправился в путешествие Алексей Стромилов, еще в конце лета 1423 г. находился далеко за пределами московских владений: в расходной книге городского совета г. Казимежа под Краковом между записями о предоставлении подвод для королевского двора, датируемыми 29 июля и 10 сентября, упоминается о посылке вина, по распоряжению короля Ягайло, «митрополиту Киевскому» (т. е. Фотию) в Галич [1229]. Таким образом, после встречи в марте с Витовтом Фотий предпринял длительную поездку по подчиненным ему епархиям на территории Великого княжества Литовского и Польского королевства (куда входила Галицкая земля). Между тем, Софья Витовтовна с Василием Васильевичем, выехавшие в Смоленск между 7 и 25 марта [1230], встретиться с Витовтом должны были не позже начала апреля, следовательно, к маю уже были дома. Оснований утверждать, что они и Фотий виделись с Витовтом в одно время и в одном месте, источники не дают. Софья и Василий, как следует из летописного известия, встречались с великим князем литовским в Смоленске, но в отношении Фотия, выехавшего из Москвы раньше, такого указания нет [1231]: следовательно, он мог встретиться с Витовтом на его пути из Вильно или Трок в Смоленск (или, проведя с ним переговоры в Смоленске, затем отправиться в поездку по епархиям, не дождавшись великой княгини). Соответственно, ничто не заставляет предполагать переход Алексея Стромилова с грамотой № 15 (22) из делегации Фотия в делегацию великой княгини: скорее всего, писец продолжал сопровождать митрополита в его поездке по русским землям Литовского и Польского государств, и грамота оставалась все время этого вояжа при нем [1232]. Василий I, получив заверения в поддержке от тестя и ярлык от Улуг-Мухаммеда на великое княжение для сына, а также одновременно известие о передаче ханом Нижнего Новгорода Даниилу Борисовичу, вполне вероятно, не стал дожидаться возвращения Фотия и Стромилова с грамотой № 15 (22), а поручил Тимофею Ачкасову начать работу над новым завещанием, взяв за основу текст грамоты № 16. Завершено же составление грамоты № 13 (21) было по возвращении Фотия, так как его греческая подпись на грамоте сделана до написания последней фразы, следующей после указания имени писца — «А кто сю мою грамоту порушит, судит ему Б(о)гь, а не буди на немъ моего бл(а)г(о)с(лове)ньа в сии вѣкъ, ни в будущий» [1233]. В предшествующих духовных грамотах Василия Дмитриевича этой заключительной формулы нет, обе они оканчиваются указанием на писца [1234]; поэтому возможно, что подпись Фотия и санкция за «порушение» грамоты были приписаны спустя продолжительное время после составления ее основного текста. В случае, если приведенные суждения верны, написание грамоты № 13 (21) относится к маю или лету 1423 г. [1235], а завершение ее оформления — ко времени ближе к концу 1423 г. [1236]