Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Стоик будет, следовательно, чуждаться роскоши и сложности, экономической и политической борьбы; он будет довольствоваться малым и без жалоб примет тяготы и разочарования жизни. Он будет равнодушен ко всему, кроме доблести и порока: к болезни и боли, доброй и дурной славе, свободе и неволе, жизни и смерти. Он подавит все чувства, которые препятствуют течению или вопрошанию природной мудрости: если умрет сын, он не опечалится, но примет решение судьбы как неисповедимым образом наилучшее. Он будет стремиться к столь полной апатии ( apatheia ), или бесстрастию, что его душевный покой не смогут поколебать никакие удары и превратности судьбы, жалости или любви [2431]. Он будет строгим учителем и суровым администратором. Детерминизм не предполагает всепрощения; мы, как и все прочие, должны нести моральную ответственность за каждый свой поступок. Когда Зенон бил своего раба за воровство, раб, нахватавшийся верхушек его учения, возопил: «Но мне было суждено украсть!», на что Зенон отвечал: «И было суждено принять побои!" [2432]Стоик видит в добродетели награду за самое себя и абсолютную обязанность, или категорический императив, вытекающий из причастности человека к божеству; и в несчастье он будет утешаться воспоминанием о том, что, следуя божественному закону, он становится воплощенным богом [2433]. Устав от жизни и имея возможность покинуть ее без ущерба для других, он не колеблясь выберет самоубийство. Дожив до семидесяти лет, Клеанф затеял продолжительный пост, а затем, говоря, что не хочет возвращаться с полдороги, выдерживал его, пока не умер [2434].

Стоик, однако, не сторонится общества: он не так гордится бедностью, как киник, и не так влюблен в одиночество, как эпикуреец. Он признает необходимость брака и семьи, хотя и не одобряет романтической любви; он мечтает об утопии, в которой все жены будут общими [2435]. Он признает государство, даже монархию; у него не сохранилось теплых воспоминаний о городе-государстве, и он считает обывателя опасным простаком и Ее Величеству Толпе предпочитает Антигонидов. По правде говоря, его мало заботят любые правительства; он желает, чтобы все люди стали философами и законы оказались не нужны; в отличие от Платона и Аристотеля, он считает, что совершенство присуще не хорошему государству, но добродетельному человеку. Порой он принимает участие в политических событиях и приветствует любой шаг, пусть даже самый скромный, на пути к человеческой свободе и достоинству, но не связывает своего счастья с каким-нибудь местом или властью. Стоик может пожертвовать жизнью за родину, но отвергает любой патриотизм, который оказывается помехой его верности всему человечеству; он — гражданин мира. Зенон, в чьих жилах, как мы уже знаем, текла кровь греческая и семитская, подобно Александру, жаждал упразднения расовых и национальных границ, и его интернационализм — зеркало недолговечного единства, установленного в восточном Средиземноморье Александром. Зенон и Хрисипп надеялись, что в конце концов на смену всем этим враждующим государствам и классам придет одно огромное общество, где не будет ни наций, ни классов, ни богатых, ни бедных, ни господ, ни рабов, где философы будут править без принуждения и все люди станут братьями — сыновьями одного Бога [2436].

Стоицизм был благородной философией и оказался более жизнеспособным, чем склонны предполагать современные циники. Он свел воедино все элементы греческой мысли и стал последней попыткой языческого духа создать систему нравственности, приемлемой для тех классов, которые отреклись от древней веры; и хотя высоте его требований отвечало лишь незначительное меньшинство, это меньшинство повсюду состояло из лучших. Как и его христианские двойники — кальвинизм и пуританство, он призвал к жизни самые могучие характеры своего времени. С теоретической точки зрения, стоицизм представляет собой монструозное учение об изолированном и беспощадном совершенстве. В действительности он создал людей отважных, святых, исполненных доброй воли — таких, как Катон Младший, Эпиктет и Марк Аврелий; он повлиял на римскую юриспруденцию при построении права народов для неримлян; наконец, он помог сплотить древнее общество до прихода новой веры. Стоики оказали моральную поддержку суеверию и отрицательно повлияли на науку, но они ясно видели коренную проблему своего времени — крушение теологического обоснования морали — и предприняли честную попытку преодолеть разрыв между религией и философией. Эпикур покорил греков, Зенон — римскую аристократию, и до конца языческой истории стоики правили эпикурейцами, как, впрочем, было и будет всегда. Когда из интеллектуального и нравственного хаоса умирающего эллинистического мира возникла новая религия, путь для нее был приготовлен философией, которая признавала необходимость веры, проповедовала аскетическое учение простоты и самоограничения и созерцала все вещи в Боге.