Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Диалоги отличаются умелой, но небогатой композицией. Они оживляют драму идей и создают непротиворечивый и привлекательный образ Сократа; но они редко достигают единства или последовательности, часто перескакивают с пятого на десятое или облекаются в неуклюжую, непрямую форму и подаются как пересказ чужой беседы. Сократ жалуется на «плохую память» [1886], а затем дословно и на одном дыхании излагает другу сорок четыре страницы спора, который он вел в молодости с Протагором. Большинству диалогов вредит отсутствие придирчивых собеседников, способных сказать Сократу что-нибудь, кроме выражения своего согласия. Но эти недостатки затмеваются ясностью и блеском языка, юмором ситуации, выражения и идей, живым миром разнообразных, по-человечески понятных персонажей и частыми откровениями глубокого и благородного ума. Мы можем судить о значении, какое античность неосознанно придавала этим диалогам, когда отдаем себе отчет в том, что это — наиболее полное собрание сочинений из всех, что дошли до нас от греческих авторов. Формальное совершенство позволяет им занять столь же высокое место в анналах литературы, какое их содержание доставило им в истории мысли.

Диалоги раннего периода являются превосходными образчиками юношеской «эристики», порицаемой в отрывке из «Государства», который мы привели выше, но этот недостаток искупают очаровательные картинки из жизни афинской молодежи. «Пир» — это шедевр своего жанра и лучшее введение в мир Платона; его драматическая мизансцена («Вообразите, — говорит Агафон своим слугам, — что вы хозяева, а я и мои товарищи — ваши гости» [1887]), живой портрет «икающего от переедания» Аристофана, веселый эпизод с пьяным забиякой Алкивиадом, наконец, и в первую очередь, тонкое сочетание безжалостного реализма при изображении Соната и самого возвышенного идеализма в сократовской концепции любви — эти качества поднимают «Пир» на одну из вершин истории прозы. «Федон» менее ярок и более прекрасен; при всей слабости аргументации главная его линия честна и предоставляет равные шансы оппонентам Сократа; слог более гладко скользит поверх сцены, благородная кротость которой приглушает заложенный в ней трагизм, и смерть приходит к Сократу совсем безмятежно — так скрывается из глаз река, пропадая за поворотом. Часть диалога «Федр» разыгрывается на берегах Илисса, в прохладные воды которого окунули свои разгоряченные ноги Сократ и его ученик. Величайший из диалогов — это, конечно, «Государство», являющееся самым полным изложением платоновской философии, а в своей ранней части — драматичным столкновением личностей и идей. «Парменид» — самый скверный образчик пустого словопрения во всей литературе и самый мужественный в истории философии пример того, как мыслитель неопровержимо опровергает самую излюбленную свою доктрину — теорию идей. Затем, в поздних диалогах, художественный дар Платона иссякает, Сократ исчезает со сцены, метафизика расстается с поэзией, политика — со своими юношескими идеалами; наконец в «Законах» усталый наследник многосторонней афинской культуры капитулирует перед спартанским соблазном, отрекаясь и от свободы, и от поэзии, и от искусства, и от самой философии.

Мы не найдем у Платона системы, и если в нашем изложении его идеи порядка ради обобщаются под классическими рубриками логики, метафизики, этики, эстетики и политики, то следует помнить, что Платон был слишком глубоким поэтом, чтобы сковывать свою мысль определенными рамками. Как поэту труднее всего ему дается логика; он блуждает в поисках определений и теряется среди опасных аналогий: «…подобно заблудившимся в лабиринте, мы подумали было, что мы уже у самого выхода; и вдруг, оглянувшись назад, мы оказались как бы снова в самом начале, заново испытав нужду в том, с чего начались наши искания» [1888]. Он заключает: «Я не уверен, существует ли вообще такая наука наук», как логика [1889]. Тем не менее он кладет ей начало. Он исследует природу языка и выводит ее из подражания с помощью звуков [1890]. Он рассматривает анализ и синтез, аналогии и логические ошибки, признает индукцию, но предпочитает дедукцию [1891], он создает — даже в этих популярных диалогах — такие специальные термины, как сущность, сила, действие, претерпевание, возникновение , которые окажутся полезными для позднейшей философии, наконец, он перечисляет пять из десяти «категорий», которым отчасти обязан своей славой Аристотель. Он отвергает воззрение софистов, по которому чувства — лучший критерий истины, и взгляд на человека как на «меру всех вещей»; будь это так, доказывает он, тогда свидетельства о мире любого спящего, любого безумца, любого болвана ничем не уступали бы свидетельствам мудреца [1892].