Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Однако, как ни сильно было влияние Валленштейна на Фердинанда II, связи последнего с габсбургской Испанией, иезуитско-католические узы, традиции Империи оказались сильнее. В решительную минуту Фердинанд II не только не произвел ниспровержения имперской конституции, но, ниспровергнув самого Валленштейна, устремился очертя голову по пути, предначертанному первым планом, — по пути католической реакции и габсбургской агрессии. Утопия рухнула, под ее руинами обнаружилась неприкрытая и неисправимая природа императорской власти — и еще большее разочарование и беспокойство овладели теперь душами немецких дворян. Но если не император, то кто же другой мог бы стать самодержавным монархом Германии? Ни один из князей не имел- для этого достаточного перевеса над другими. Выдвижение кого-либо из восточных курфюрстов сразу вызвало бы сопротивление всех западных курфюрстов, которым принадлежало большинство в избирательной коллегии и которым поворот Германии лицом к Балтийскому морю грозил бы превращением их владений в глубокий тыл, в глухую провинцию германской монархии. Валленштейн до последних дней своей жизни не оставлял попыток стать чешским королем и таким образом, вытеснив Габсбургов из коллегии курфюрстов, стать первым кандидатом в императоры. Но все это при ближайшем рассмотрений оказывалось тоже нереальной и противоречивой химерой: ниспровержение имперской конституции не могло совершиться с помощью самой имперской конституции! Однако и неконституционный путь — военный государственный переворот — был исключен: в стране, не имевшей ни столицы, ни правительства, ни казны, ни общего законодательства, попытка военного переворота могла бы только подлить масла в огонь междоусобной войны, но не могла увенчаться успехом.

Оставалась последняя возможность: призвать извне завоевателя, который внешним и насильственным образом объединил бы Германию и воцарился бы в ней. Взоры, естественно, обращались к шведскому королю. Он имел сильную армию. Устойчивое внутреннее положение в Швеции позволило бы ему заняться наведением порядка в Германии. К тому же путем слияния, или унии, со Швецией Германия легко могла бы завершить «окружение» Балтийского моря, подавив последнего соперника — Польско-Литовское государство и отняв у Дании проливы. Поэтому многие немецкие дворяне (об отношении других классов речь будет в другом месте) с симпатией отнеслись к шведскому вторжению в Германию. Валленштейн, как верный барометр дворянских настроений, во второй период своей деятельности, по-видимому, все более склонялся к этому шведскому варианту решения политической проблемы Германии и, как это документально доказано, вступил в тайные переговоры со шведским правительством. Однако опыт в дальнейшем показал, как мы убедимся в соответствующих главах настоящей книги, что и этот проект оказался в конце концов химерой.

Впрочем, нереальность, утопичность всего второго, валленштейновского, плана (в любых его видоизменениях) состояла прежде всего в том, что Валленштейн пытался решать политическую судьбу Германии без хозяев: и без народных масс, и без всемогущих князей. Конечно, те или иные князья в отдельные моменты могли по своим соображениям поддерживать притязания императоров, кого-либо из курфюрстов, Валленштейна или шведского короля. Однако в конечном счете князей не устраивала вообще идея единой германской монархии, кто бы ее ни возглавлял — австрийские Габсбурги или бранденбургские Гогенцоллерны, Валленштейн или Ваза. Монархия означала бы устранение князей, она лишила бы их всевластия. Но внутренняя обстановка в Германии все же требовала от них каких-то мер, если они не хотели быть сметенными снизу или сверху. И они понемногу нашли свой план действий — третий план, который мы и назвали княжеским. Если валленштейновский план был в известной мере протестом против политической нелепости — Империи, то оборотная сторона этой же самой политической нелепости, ее княжеская изнанка, взяла реванш, опрокинув все утопические затеи и водворив на их место действительность, более страшную и чудовищную, чем могла создать любая фантазия.

Строго говоря, княжеский план не был «планом» в смысле чьей-либо осознанной программы действий. Уже и второй план, обобщая настроения некоторой части немецкого дворянства, мы лишь весьма условно отнесли к индивидуальной фигуре Валленштейна. Третий план не имеет и такого фокуса. Это была практика многих князей, каждый из них в отдельности и ощупью находил свой путь в дебрях запутанных политических взаимоотношений Тридцатилетней войны. Однако объективная логика, логика вещей приводила их к одинаковому результату — к княжескому плану. Он состоял в том, чтобы временно призвать, для разрешения внутренних социальных проблем, вооруженную интервенцию — как иностранных держав, так и одних княжеских группировок против других. При этом каждый князь старался либо направить интервенцию не на свою, а на чужую территорию, либо наперед выговорить у интервентов неприкосновенность, если не увеличение, своих владетельных прав и своей политической независимости. В сумме же получалось решение проблемы в общегерманском объеме: князья сохраняли и укрепляли свое господствующее положение, т. е. сохраняли основу политического строя Империи, я в то же время все не только немецкие, но и европейские военные ресурсы оказывались мобилизованными для выполнения единой концентрированной задачи — небывалой в истории ожесточенной расправы с народными массами Германии. Это было поистине изнанкой габсбургского космополитизма: императоры-Габсбурги хотели распространить свою власть из Германии на всю Европу, а князья предпочли навлечь всю Европу на Германию.